Вернуться в сказку
Шрифт:
— Джордж! — сурово возразил мужчина. — Ты же знаешь, она — умалишённая! О чём говорить…
Мальчик вздрогнул и обернулся. Глаза его смотрели на отца с такой злостью, которую несчастная няня и представить не могла бы во взгляде ребёнка. Миссис Лэнд готова была разрыдаться.
— Я тоже! — оборвал мужчину Джордж. — Но ты говоришь со мной! Почему бы тебе не поговорить с Мари?
Георг Хоффман продолжал диктовать рекомендации, которые Розе приходилось записывать. А девочка продолжала их записывать. Всё, как и всегда. Что же… Лучше было жить такой размеренной скучной жизнью,
— Почему вы меня тут держите? — спросила девочка, когда её “личный врач”, как шутливо обозвал себя Хоффман, продиктовал все рекомендации.
Тот снова усмехнулся. Она не любила, когда он так делал. Почему-то девочке казалось, что это не предвещает ничего хорошего. Она нередко смотрела фильмы с Марией раньше и прекрасно помнила, как кто улыбался. Почему-то ей казалось, что так, как Георг Хоффман, улыбаются только конченые психи.
— Хороший вопрос. Ты ведь раньше слышала голос внутри себя, не так ли? — Роза рассеяно кивнула. — Ты ведь хотела от него избавиться, не так ли? — дождавшись очередного кивка, мужчина продолжил: — А теперь ты не слышишь этого голоса?
Роза покачала головой. Да, если быть честной, ушёл и тот голос, ушла и головная боль, ушли и страхи… Те страхи… Девочка вдруг вспомнила, что раньше всегда боялась темноты. Особенно когда темнота совпадала с её головными болями. Тогда это почему-то было особенно страшно.
— Разве ты не рада? Твоей болезни в тебе больше нет. Но, боюсь, пока я не придумаю, что делать с твоей иммунной системой, выходить куда-либо тебе не рекомендуется. Но, думаю, это всего лишь временные трудности.
Георг Хоффман вышел из комнаты, а Роза осталась лежать. А что ей было делать? Она бы всё равно не смогла никак противостоять ему. Да и не нападал он. Приходилось только ждать. Ждать, может, действительно придумают лекарство, которое могло бы ей помочь. Тем более теперь, когда назад дороги нет…
Мужчина, услышавший заявление Джорджа, расхохотался. Так, будто бы мальчик сказал такую глупость, что не хохотать было нельзя. Миссис Лэнд смотрела на него и про себя жалела двоих детей, которых она всё-таки решила не покидать.
— Да много ты понимаешь?!
Мальчик встал с подоконника. Злости в его взгляде так и не убавилось, что очень пугало няню: кто знает, что может случиться, если ситуация выйдет из-под контроля?
— Так постарайся объяснить, чтобы понял! — воскликнул ребёнок, и няне снова стало не по себе.
Мать двойняшек, зашедшая в этот момент в комнату, побледнела. То ли от страха, то ли от гнева. Но это было не столь важно: главное — она просто промолчала. Промолчала, как молчала всегда: тогда, когда умерла её старшая дочь Аннэт, тогда, когда её муж сказал, что Джорджа и Мари следует изолировать, тогда, когда Мари просилась обратно домой…
Некоторое время не говорил никто. Отец
Вопль был поистине ужасен. Казалось, будто человека, который кричал, разрывали на тысячу частей, что его хотели убить самой жуткой смертью, которая была возможна. Мальчик пришёл в себя первым. Он выскочил из комнаты и побежал по коридору.
Мари. Там, в одной из комнат, была Мари. Только об этом в эту минуту думал Джордж. Кричать могла либо она, либо экономка, которая была ещё одним человеком, жившим в доме. Крик был таким страшным, таким истошным, таким неестественным, что Джордж не мог понять, кому этот крик принадлежал. Добежав до комнаты Мари, мальчик дёрнул за ручку. Заперто.
— Мари! Мари, открой! Мари! Открой, дура, я за тебя беспокоюсь!
Никто не отвечал. Подбежала ещё перепуганная миссис Лэнд. Она тоже попыталась попросить девочку открыть дверь. Но из-за двери не было слышно ни звука. Подошли отец и мать. Как же в эту самую секунду мальчик ненавидел их! Подошла экономка… Джордж похолодел от ужаса. Только не это. Если это кричала не мисс Кардш, то могла кричать только его сестрёнка Мари.
Дверь выломали. На полу лежала девочка. Все соки из тела ребёнка были будто высосаны. Тельце казалось совсем бледным. Крови в нём будто бы не было теперь вовсе. Джордж уже не помнил, как он вышел из этой комнаты. Ему впервые за всё время пребывания в этом доме стало страшно.
========== I. Глава тридцать первая. Чужая боль всем безразлична. ==========
И вихрь, и стон, и плач, и крик…
Смеётся матушка Фортуна.
И всё на свете — только блик,
Всё только блик, и нет другого.
Смеётся матушка Судьба.
Смеётся… Как и всё смеётся.
Но только матушка Судьба
Нужды не ведает в насмешках.
Она смеётся — всё дрожит.
Она горюет — всё горюет.
Она боится — праздник нам,
И Жизнь у ней в подругах ходит.
Как только входит — все бегом,
Как только выйдет — все вприпрыжку,
Идёт: “Пожалуйста, постой!”
Остановилась: “Да иди же!”
Боится Жизнь, смеётся Смерть,
Которой нечего бояться.
Что страх у Смерти — ерунда!
Что может ей испортить счастье?
Как будто есть на свете кто,
Кто к ней попасть вообще не сможет?
Фортуна знает: “Не уйти,
От Смерти, как не будешь бегать”.
А человек вопит: “Нельзя
Как будто этого бояться!
Я смертен, вечна только Смерть.
Поэтому не повинуюсь.
И вихрь, и стон, и плач, и крик…
Отрада вам, а мне несчастье,
И пусть на свете только блик,
Мне нечего тогда бояться…
Я волен буду закричать,
Я волен буду растеряться,
Я волен буду замолчать,
Когда уж не смогу подняться…
И вихрь, и стон, и плач, и крик.
И смейся, смейся ты, Фортуна!
Я знаю, ты есть — только блик,
И, может, что-то есть другое!”
Задумалась тогда и Смерть: