Вершалинский рай
Шрифт:
— Лопухи вы, лопухи!.. Гляди, Пинкус одних свечных огарков по два пуда каждый день собирает у Альяша! Переплавляет, делает опять свечи — вот и прибыль! Пиня не ленится, ездит сюда из Кринок в мороз и дождь, а вы сидите на золотой жиле и задницы боитесь отодрать!
— Ага! — охотно согласился Мирон. — Это уж так!
— А американец из Алекшиц? — вспомнил Регис — Тоже клинья подбивает к Альяшу! Только Пиня своего не уступит, посмотришь. Вот будет потеха!
Мирон промолчал. Он и сам бы мог рассказать, как белостокский Вацек, разъезжая на его коне с бочкой обыкновенной колодезной
Проехали Кринки, повернули на дорогу в Алекшицы.
Ни облачка в небе, ни ветерка. Время тянулось медленно. Клонило ко сну. Царила такая тишина, что если бы не скрип колес и не шуршание под ними песка, то, кажется, слышно было бы, как дружно тянут соки земли синеватые посевы яровых. Изредка на пустом шляху попадались поляки, отдыхавшие под разморенными от жары придорожными вербами с обугленными проемами в стволах.
Покачиваясь на возу, мужчины опять разговорились.
— В костел валят. У них Петров день! — вспомнил возница. — У нас он будет через две недели.
— Петров день? Черт, опять натащат соленых колбас, а-ах-аэх!.. — зевнул пассажир. — И почему они всегда так пересаливают? От изжоги потом никак не избавишься…
Но возница гнул свое:
— Вот вы скажите: отчего это у поляков праздник раньше? Пасха в этом году была у нас аж через месяц! Ведь Христос-то в один и тот же день воскрес, как это можно праздновать по-разному?
— А ты и не знаешь? — оживился Регис — Когда-то православные и католики отправились на Голгофу. Подошли к Иордану. Поляки были в башмаках, сняли их и перешли реку вброд. А наши, как всегда, в постолах. Пока развязывали оборки, размотали онучи, перешли Иордан, пока там снова обулись — запоздали и чудо узрели позже. Вот и празднуем после них!
Возница некоторое время озабоченно смотрел на пассажира: правду говорит или врет?..
— Через Малую Берестовицу гони побыстрее, там коммунистов много. Ну их к дьяволу, фанатиков этих!
Когда придорожные вербы кончились и не стало тени, Регис стащил с себя рубашку, обнаружив белое, не изнуренное работой, упитанное тело цветущего мужчины.
— Сними и ты, дай телу проветриться.
— Вот еще! — испугался возница. — Чтобы кожа слезла! Еще заражение крови получишь!
— Дурак! А-яй-яй, вот темнота дремучая!.. Неужели никогда не загорал?
— В армии хлопцы с самого марта прятались в затишок, пробовали, а я боялся.
Впереди замаячили хоругви богомольцев.
— О, в Грибово ползут! — насторожился Николай. — Съезжай, съезжай с дороги, а то эти дуры узнают, потом до самой ночи не отпустят!
Когда возница полем объехал толпу людей, Регис снова пристал к вознице:
— Значит, не загораешь, заражения крови боишься?! А дочерей, конечно, вечером без платка не пускаешь, так?
— И сам без шапки не выйду! Еще летучая мышь в волосах запутается.
— Вот-вот! — с подковыркой отметил Николай. — А жена у тебя молоко сквозь дырку от сучка в дощечке цедит, верно?
— Ну, моя баба так не делает, чего нет, того нет. Так цедят теперь только старухи.
— Все еще цедят?
— Теща моя, — наморщил возница лоб, вспоминая, —
— Бушмены вы, честное слово! Папуасы! Мало вас, дикарей, разные Пинкусы да Альяши с Ломниками…
Регис не договорил, не смог перебороть сон, широко зевнул, вытянулся на соломе, подставил спину солнцу и, укачиваемый ездой, забылся в сладкой дремоте. На кисти откинутой руки Мирон увидел татуировку — бутылку и две рюмки охватывала фраза: «Это нас губит».
Возница присмотрелся и покачал головой.
…Часа через два повозка въехала в Алекшицы и остановилась у ресторана.
— Пора перекусить! — скомандовал хорошо выспавшийся Регис, розовый от солнечной ванны, как только что выкупанный младенец, с белыми изломанными линиями на лице от соломы. — Пусть Американец кормит. Соседом будет — вторую корчму открывает в Грибовщине!
— Много их там слетелось на поживу, до холеры торговцев разных! А Клемус такой уж — пролезет в любую щель!
Костецкий рассупонил коня, повесил ему на голову торбу с овсом. Регис старательно прикрывал икону.
— Чтобы стекло пацаны не разбили!.. Пошли обедать!
Ресторан в Алекшицах содержал Клемус Ковальчук, прозванный Американцем.
Вернувшись после войны с родителями из эвакуации, он понял, что сделал промах: хлеба с полоски хватало лишь до рождества, приработков никаких. Сунулся назад в Россию — не пустили. Когда в селе объявился вербовщик в Аргентину, Клемус не раздумывая поехал за океан.
Вскоре в Алекшицы пришло письмо из Южной Америки. Младший Ковальчук писал, что батрачит с индейцами у колониста-немца. На запрос друзей, как ему там живется, эмигрант немедленно ответил в рифму:
В распроклятой Рыгентине живет Клемус на чужбине. Край огромный, край далекий — живет Клемус одинокий. Все тут Клемусу постыло, язык ломит — так уныло. Ковыряет он консервы из какой-то дохлой стервы.Однажды Ковальчук узнал, что какая-то газета объявила премию в 10 000 долларов тому, кто пройдет сельву до Амазонки. Он бросил своего колониста, пешком добрался до Бразилии и предложил свою кандидатуру.
Стартовало тридцать сорвиголов — французы, итальянцы, русские белоэмигранты, немцы и один белорус, которого корреспонденты, перерыв все словари и не найдя соответствующей национальности, записали украинцем. По условиям конкурса все время надо было идти одному, имея при себе только нож и компас. Победителей на Амазонке ждал катер.
— Не бойся пумы, ягуара, тапира или аллигатора, — поучал Клемуса на прощание старый индеец, пасший с ним у немца-колониста коров. — В джунглях самое страшное — пауки, мошкара, рыбки пирании да муравьи, которые в минуту оставляют от человека один скелет. Не трогай красивые цветы, мотыльков, не ешь фрукты — все они ядовитые. Не пей воды без фильтра — у вас, белых, больно нежные желудки!..
Клемус хорошо запомнил советы друга, но пренебрег последним. Сам про себя решил: лучше всего к Амазонке прийти каким-нибудь ее притоком.