Вершина Столетова
Шрифт:
Простучал последний вагон. Ссутулившись, как от ноши, Илья пошел прочь.
Темнело. В ремонтных мастерских, мимо которых проходил Илья, зажгли свет. На небосклоне появились первые робкие звезды.
«Она не привыкла. А ты?..» И зимой и по весне, когда Илья думал о своих семейных неладах, он думал больше всего о Тоне. О себе чего думать: поступил он правильно, и была одна забота, как убедить в этой правоте и Тоню. В последнее время мысли о Тоне все чаще вытеснялись мыслями о самом себе: так ли уж правильно он поступил, если дело может кончиться развалом семьи? Правда, спрашивал он себя об этом еще и зимой.
Пусть ты обжился здесь, попривык. Пусть и жизнь здешняя, и работа тебе в общем-то правятся. Даже, допустим — допустим! — ты стал нужным здесь. Все равно: надо ли было рубить сплеча да сгоряча?!
Вон ведь, как непросто все получается-то! Сам никак не разберешься, а хотел, чтобы Тоня разобралась… Эх, Тоня, Тоня! О чем ты там сейчас думаешь, Тоня?
Илья обернулся в ту сторону, куда ушел поезд, но за темнотой, кроме силуэтов вокзальных зданий, уже ничего не было видно.
Из ворот мастерской вышел, должно быть, только что отремонтированный трактор. Свет фар скользнул по дороге, перерезал ее, затем веером начал забирать в сторону. Развернувшись, трактор пошел обочиной, освещая путь себе и шагавшему рядом Гаранину. У машины белая полоса света была узкой, а чем дальше вперед, тем расходилась все шире и шире.
Поля выглядели непривычно плоскими, полураздетыми и оттого немножко грустными. Оставалась еще невыкопанной картошка, да белел на дальних от села участках овес, остальное было скошено и убрано. Щетинистое жнивье печально шелестело под ногами и, примятое, оставалось лежать на земле не выпрямляясь. На изволоке бархатисто чернели широкие ленты поднятой зяби: землю уже начали готовить под новый урожай.
Недалеко от плотины работал новый, недавно полученный трактор. Михаил остановился, чтобы еще раз посмотреть в работе новую машину.
Выстилая дорогу гусеницами, трактор шел ровно, с крутым, напористым урчаньем. В отличие от колесных шел уверенней и тверже, словно сознавая свою силу. И серо-голубые бока его, поблескивающие на солнце свежей краской, выглядели как-то круглее, солиднее. Подрезанные плугом широкие пласты подымались по отвалам и, переворачиваясь в воздухе, стремительно падали в борозду.
В кабине сидели Маша с Зиной. Тонкая, по локоть засученная рука Маши спокойно лежала на рычаге.
Михаил показал знаками — кричать было бесполезно, — не нужен ли, мол, я, все ли в порядке?
— Все в порядке! — Зина перекричала-таки глухой рокот мотора. — Хорошо-о!
Маша потянула рычаг из себя, трактор легко, на месте развернулся, и снова потекли вверх по отвалам, чтобы тут же упасть и рассыпаться, широкие пласты с гребешками жнивья.
Михаил пошел дальше. Мерный, глухой рокот трактора делался все тише и слитней и звучал чудесной музыкой, которую слушай — не наслушаешься. А может, еще и потому так казалось Михаилу, что в нем самом сегодня будто пело что-то, будто шел он на большой радостный праздник. Он пытался и не мог объяснить причину этой непонятной радости.
К плотине, со стороны Ключевского, подходила двухтонка. Когда она,
— Дядя Миша, поедем с нами!
По пассажирам нетрудно было догадаться, что машина идет в райцентр.
«А что, в самом деле, взять да и поехать!» Больше не раздумывая, Михаил залез в кузов.
Устроились они вместе с Юркой на запасном скате. На ухабах скат подбрасывало, и тогда незнакомая женщина, с корзиной яиц на коленях, с опаской поглядывала в их сторону. В конце концов Юрка уцепился за ремень Михаила и не отпускал до конца пути.
С неделю назад Юрка приходил в бригаду и пробыл целый день. Михаил катал его на тракторе, угощал печеной картошкой, показывал, как разбирается и собирается магнето. Кажется, Юрка остался доволен этим днем, хотя держался деловито и серьезно, как большой. А впрочем, наблюдая за ним, Михаил впервые, пожалуй, подумал, что ведь он и в самом деле совсем большой человек — со своим характером, повадками, привязанностями, со своим миром. А когда-то Михаил не хотел даже и принимать его всерьез, думая лишь о том, помешает он или не помешает им с Ольгой.
Доехали быстро. Юрка едва успел рассказать, чем он занимался в последнее время, как собирал за комбайном колоски и порядочно-таки набрал — на три каравая хватит, если не больше…
Ольга не удивилась, увидев входящего в калитку Михаила с Юркой. Втайне она ждала этого, ждала еще с той ночи, когда поняла, что любит.
И вот он пришел. Он уже прошагал дворик, поднялся на ступеньки крыльца, сейчас войдет в комнату, вот сию минуту…
Ольга только вернулась с работы и собиралась заняться обедом. Она сняла туфли, сменила платье на легкий старенький сарафан и теперь разжигала примус. Первым ее движением было, когда она увидела в калитке Михаила, снова переодеться. Неудобно же, в самом деле, показываться в таком домашнем виде. Она уже и платье в руки взяла с вешалки, но было поздно: звякнула скоба и дверь открылась.
— Это мы, — просто сказал Михаил, здороваясь с Ольгой.
По расстроенному виду ее, по платью, которое она держала в руках, он, должно быть, все понял и чуть заметно усмехнулся.
Ольга не раз пыталась представить себе, как произойдет эта встреча. Но могло ли прийти ей в голову, что все выйдет именно так, что в первую минуту она будет стоять перед Михаилом босая, в застиранном сарафанчике, с ненужным теперь платьем в руках?! Ах как неловко!.. И вот улыбка Михаила — чуть лукавая, но очень добрая, домашняя — все решила. Неловкость прошла, Ольга тоже улыбнулась, повесила платье, взяла из рук Михаила кепку и тоже повесила.
Михаил вынул расческу и начал причесываться. Чтоб волосы не рассыпались, он их слегка придерживал.
«У Василия были такие же непослушные волосы, — зачем-то отметила Ольга, — но причесывал он их не так: следом за расческой еще приглаживал ладонью…»
А Юрка между тем обошел комнату, заглядывая в каждый угол, словно хотел убедиться, что никаких существенных изменений в его отсутствие здесь не произошло.
— А что же это примус горит, а на нем ничего? — спросил Михаил.
Ольга засуетилась, поставила на огонь первую попавшуюся кастрюльку. «Сварю яйца на скорую руку… Только что же это я так волнуюсь, даже руки дрожат?»