Вершина Столетова
Шрифт:
Разговор начинал принимать опасный оборот. Андрей боялся, что тут он может оказаться не на высоте. Да еще этой мятой пахнет — аж голова кружится… И чтобы свести так высоко залетевший разговор на землю, он проговорил:
— Не выплыть? А как же тогда дело, работа? Получится, как у них?
— Так это ж одно другому не мешает! — все тем же мечтательным голосом воскликнула Соня. — Даже наоборот! Вот я сейчас такую силу в себе чувствую, гору своротить могу…
«Это как же понимать?» — подумал Андрей.
А Соня, поняв, что проговорилась, наклонила
— Плету я нынче что-то несуразное… Ты, Андрюша, не обращай внимания.
— Да нет, я ничего… Я не обращаю…
«Ну, брат, и сказанул! Не обращаю! Лучше-то ничего не мог придумать?»
Соня отняла руки от лица и резко выпрямилась.
«Дурак! Ведь она может сейчас же уйти. Сию же минуту! И правильно сделает, если уйдет!»
И он положил руку на ее плечи. Нет, не для того чтобы храбрость показать, — до этого ли тут сейчас было! — просто надо же ее как-то задержать. Вот и положил нечаянно. А может, эта мята сбила его с толку — прямо беда, до чего густо пахнет этой травой из палисадника!
Соня не ушла. Она слегка вздрогнула и, если только это ему не показалось, чуть подалась в его сторону. Нет, не показалось! Он почувствовал, как плечо само подвинулось под его ладонь, будто Соня хотела сказать этим: ну, смелей же, смелей!
И он осмелел и обнял ее.
А кругом лежала необыкновенная праздничная ночь. Она дышала на них ароматом трав, звенела невидимыми кузнечиками, улыбалась тысячами звезд.
Ну, что бы значило! Вечер сегодня был как вечер, как вчера и позавчера, ничего особенного. А вот поди ж ты — какая чудесная ночь за ним наступила!..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Тоня сидела на кучке соломы, подобрав под себя ноги, и говорила, говорила без умолку. Из-за омета доносился ровный грохот молотилки, крики мальчишек-возчиков.
Тоня рассказывала обо всем, что произошло в ее жизни за последние два дня: научилась запрягать лошадь, определяла всхожесть семян, чуть не поругалась с Николаем Илларионовичем. Упомянула и о том, как смотрела вчера кино и был очень плохой звук, и о том, как ее после сеанса вызвался проводить здешний учитель.
Это было в характере Тони — с чисто детской беззаботностью сыпать все подряд, а там пусть взрослые разбираются, что к чему. Однако, слушая ее сейчас, Илья подумал, что Тоня потому, наверное, так сбивчиво и подробно рассказывает всякие мелочи, что боится, как бы Илья не заговорил о том, о чем говорить ей, должно быть, не хотелось.
Тоня заметно посвежела на полевом воздухе, лицо и руки покрылись прочным слоем загара. От солнца еще светлей стали волосы, которые она теперь заплетала в маленькие косички и петельками подвязывала за ушами. Даже голос, казалось, изменился, стал крепче. Только в глазах, где-то в самой глубине ее очень живых, ясных глаз, таилось прежнее тревожное ожидание.
За ометом просигналила машина.
— Это мне, — сказал Илья, вставая.
Оборвав рассказ, Тоня тоже
— Что, уже уезжаешь?
Обоим стало неловко от этого никчемного вопроса.
— Да, надо ехать.
— А завтра приедешь?
— Постараюсь.
— Постарайся. Обязательно постарайся! Ведь у меня здесь ни одной живой души…
«Вот она когда разговорилась!»
За ометом снова просигналили.
— До свиданья!
— До свиданья, — Тоня оглянулась и коротко поцеловала Илью.
Андрианов и Татьяна Васильевна уже сидели в машине, поджидая его.
— Чтобы не торопиться да не опаздывать, тронемся потихоньку. Еще в Березовку за Костиным заезжать.
Андрианов говорил о назначенном на шесть часов бюро райкома.
С тока прямиком поехали на Новую Березовку.
Андрианов с Татьяной Васильевной продолжали начатый еще на току разговор, Илья молча курил. Перед глазами у него все еще стояла Тоня с виноватой улыбкой и тревожным, тоскующим взглядом.
Ей скоро уезжать. А она все еще не сказала, вернется ли сюда. Она говорит только, что без Ильи ей все равно не жизнь, но говорит это безо всякой определенности. То ли она просто не хочет обострять их нынешние отношения, то ли все еще не решила для себя, как быть дальше… «Ни одной живой души…» Нет, не прижилась она здесь, не привилась. И если даже и приедет — только из-за него. И, значит, не по охоте, а вынужденно.
И опять, как в то раннее утро, когда они возвращались с Оданцом из города, перед Ильей встал вопрос: а надо ли Тоню вынуждать?! «Я здесь человек сама по себе, а там, в деревне, буду только при тебе, ради тебя. Долго ли ты такую любить будешь?..»
Он опять вспомнил виноватую Тонину улыбку. Однако же, если разобраться, чем, чем она провинилась перед ним?
Заседание бюро открыл первый секретарь Иванников. Илья знал о нем немного. Знал, что он из учителей, здесь, в районе, второй год, с Тростеневым не очень ладит.
У Иванникова было мягкое, усталое лицо с морщинками у рта и молодыми быстрыми глазами. Говорил он медленно, внятно, отсекая каждую фразу, — видимо, сказывалась профессиональная привычна.
Иванников сказал, что уборка идет к концу и уже теперь можно обсудить некоторые предварительные итоги.
«Да, уборка идет к концу, и Тоне скоро уезжать».
Илья слушал внимательно, но мысли то и дело возвращались к Тоне.
Иванников предоставил слово секретарю по зоне МТС Григорию Степановичу Тростеневу.
Тростенев откашлялся, полистал клеенчатую записную книжку. Он сказал, что доклада делать не будет, а лишь сообщит некоторые цифровые данные по колхозам и кратко охарактеризует работу МТС.
Действительно, говорил он недолго. Перечислил передовые колхозы, назвал отстающих, а затем сказал, что уборка прошла бы куда успешнее, если бы лучше работала МТС. Среди механизаторов низка трудовая дисциплина, партийная же организация не только не вела борьбу с нарушителями, но даже брала их под свою защиту.