Вершина Столетова

Шуртаков Семён Иванович

Иванников сделал паузу, как бы давая Тростеневу время на ответ, а затем продолжал:

— Про любовь к критике легче и приятней говорить, а так — кому же нравится, когда его не по шерсти, а против шерсти гладят?! Тут вся штука в том, что один умеет зажать свое самолюбие в кулак, а другого на это не хватает.

Далее Иванников сказал, что он полностью согласен с Татьяной Васильевной.

— Да, лето было трудным, и мы допустили немало ошибок, — закончил Иванников. — Что ж, будем учиться на ошибках…

Кончилось бюро в одиннадцатом часу.

После

духоты прокуренного кабинета воздух улицы, которого обычно не замечаешь, казался необыкновенно вкусным.

2

Николай Илларионович налил не то четвертую, не то пятую рюмку, смакуя, выпил и прищелкнул языком.

— Нет, что ни говорите, Виктор Давыдович, а рябиновка — прекрасная вещь! И вкус у нее особенный, и аромат совершенно неповторимый… Зря пренебрегаете, очень зря!

Николай Илларионович поддел вилкой кружок малосольного огурца и точно рассчитанным жестом отправил его в рот. Он был в отличном настроении: пил, закусывал и без умолку говорил.

А Виктору Давыдовичу и пить не хотелось, и еда никакая не шла в горло. Все казалось или горьким, или пересоленным, даже рябиновка отзывалась каким-то квасом.

Полина Поликарповна поставила самовар и ушла к соседке.

Самовар старательно высвистывал очень протяжную, заунывную песню, и это раздражало. «Словно отпевает кого-то».

Впрочем, раздражал Виктора Давыдовича не только самовар, раздражало все — даже болтовня Николая Илларионовича и его хорошее настроение.

«Почти доехал бутылку, а ни в одном глазу. Хорошее здоровье или привычка? Привычка, конечно, какое уж там здоровье у старика, песок сыплется. Просто прикладывается частенько, втянулся…»

— Знаете, когда-то и я в подобных случаях убивался, переживал, принимал близко к сердцу, — продолжал Николай Илларионович, подышав на стекла пенсне и протирая их платком. — Потом убедился, что все это напрасная трата душевных сил — и только. Самое правильное — понимать, куда поворачивает твою жизнь судьба, и следовать по этому пути, а не хныкать, и тем более не подставлять голову под удар… Прекрасно выразил эту мысль один французский писатель: «Судьба! Не будь со мной слишком резкой. Я буду понимать тебя с полуслова, с полунамека. Прибереги свои лучшие удары для более крепких голов…» Очень остроумно, с чисто галльским юмором — не правда ли?!

«Прикидывается, храбрится или ему и в самом деле уже надоело огорчаться и теперь все равно?.. Эх, старик, старик! До белых волос дожил, да и те наполовину растерял, а самого простого понять не можешь. Не то страшно, что с должности главного агронома могут снять, — не такая уже это беда. В конце концов мне работа всегда найдется. Обидно — вот в чем главное!..»

— Обидно, Николай Илларионович. Понимаете: обидно!

— Обида, огорчение, разочарование — все это эмоции одного порядка, и отдавать себя во власть этих эмоций если не бессмысленно, то, во всяком случае, малополезно. Имейте в виду, Виктор Давыдович, из всякого положения, даже самого скверного, всегда можно найти выход. Надо всегда надеяться на лучшее…

«Нет, все-таки

он, наверное, уже разучился понимать такие вещи. Судьба слишком часто награждала его теми самыми оплеухами, которые предназначались для более крепких голов, и это оглушило его».

Виктор Давыдович отодвинул плетеное кресло, в котором сидел, в глубь комнаты и так, чтобы Николай Илларионович оказался за самоваром. Теперь была видна только его рука с воинственно вскинутой вилкой да жилетный карман и свисавшая с него серебряная цепочка. Так стало покойнее, мысли потекли ровнее.

Легко критиковать! В чужом глазу, как говорится, и соринка видна… А если бы товарищ Гаранин знал, в каком состоянии он принял в свое время район! Да тогда даже мало-мальски правильных севооборотов в большинстве колхозов не было. Тогда элементарного учета в райзо не велось, ни в чем разобраться толком было нельзя. Об этом почему-то сейчас никто не вспоминает. Все воспринимается как должное, само собой разумеющееся…

Николай Илларионович положил вилку и налил еще. Из-за самовара послышалось знакомое прищелкивание языком: «Хорошо!»

…А знает ли товарищ Гаранин, кто первый поставил вопрос перед областью о постройке Березовской плотины? Нет, товарищ секретарь ничего этого, видимо, не знает, если пытается приписать ему бездушное, канцелярское отношение к мелиорации. При чем тут, спрашивается, бездушие, когда у нас просто-напросто не было квалифицированных специалистов поливного дела? У нас даже не было человека, который бы специально занимался орошением, и сколько пришлось положить труда, прежде чем штатная должность агронома-мелиоратора была утверждена областью…

Николай Илларионович снова взялся за бутылку, поглядел ее на свет и, убедившись, что там уже почти ничего не осталось, поставил на место.

— Н-да… Такова жизнь.

…Даже образцовый учет и то поставили не столько в заслугу, сколько в вину. Много бумаги, видите ли, изводится. А того опять же не знают, что из областного управления шлют по десять, а иной раз по тридцать депеш в день, и на все требуют срочного ответа. Попробуй ответь, если учет будет вестись спустя рукава… В заключение Гаранин назвал его человеком без загляда вперед и сказал, что это для руководителя — любого: большого или малого, — не годится. Такой человек может быть даже неплохим работником, но всегда будет плохим руководителем… Выходит, что ж, и в самом деле не на руководящую, а на рядовую подаваться надо. И тише и спокойней… Обидно! Ах как обидно!

— Мое положение, Виктор Давыдович, куда плачевней вашего, и то не спешу отчаиваться. Как говорят французы: в конечном счете все идет к лучшему в этом лучшем из миров.

«Зря храбришься, старик. Уж кто-кто, а я тебя знаю».

— И куда же думаете направить свои стопы отсюда?

— Думаю, куда-нибудь в Заволжье.

— Вы от воды, как черт от ладана, бежите, — невесело пошутил Виктор Давыдович.

Николай Илларионович коротко хохотнул:

— Убеждения, дорогой коллега. А убеждения нельзя сменить так же легко, как меняют перчатки или шляпы.