Вещий сон
Шрифт:
Тотчас постучал в дверь келейник.
Бесшумно двигаясь, как тень, по кабинету, он помогал владыке одеваться к приему. Лицо у келейника было молодое, смиренно-монашеского склада, но холодное, глаза всегда опущены; от постоянных, перед всеми, почтительных поклонов он приобрел привычку двигаться и стоять -- согнувшись.
– - Просителей много?
– - спросил владыка.
– - Человек десять уездных священников, -- тихо и как-то бесшумно ответил келейник, -- еще свиридовский дьякон с сыном.
– - Дьякон о чем просит?
– - Не говорит, в секрете держит. Самому, говорит, владыке
Келейник говорил почтительно, но как бы во сне, голосом безжизненным. Владыка взглянул в его бледное, холодное лицо, истощенное, как он знал, от постов и молитв.
– - Какой твой жизненный путь?
– - тихо спросил он, принимая из рук его и надевая бриллиантовый крест.
Келейник быстро взглянул на владыку холодным, зорким взглядом слегка косых глаз, тотчас испуганно потупился, словно боясь, что владыка прочтет глубину его мыслей, и ответил смиренно:
– - Путь мой в руках ваших, владыко.
Владыка приподнял брови и, отвернувшись, стал смотреть на качающиеся за окном деревья.
– - Это ты на счет места в богодуховской обители намекаешь, что ли?
– - неопределенным голосом сказал он, а сам подумал: -- "у всех у них только земное на уме"...
Келейник смиренно склонился:
– - Да, владыко.
Владыка печально и чуть насмешливо улыбнулся.
– - Пути наши в руках Господних, -- холодно произнес он.
И направился в залу.
Келейник зло посмотрел ему вслед.
Но тон его был по-прежнему смиренный, когда он сказал, отпахивая перед владыкою дверь:
– - Там еще о. ректор дожидаются.
– - Попросите его первого.
Зала была просторна, высока и пустынна, -- нежилой вид ее не скрашивали даже портреты прежних владык на стенах и картины в тяжелых, золоченых, потемневших рамах. В ней почти не было мебели: только стулья, редко расставленные вдоль стен, да в углу на ковре небольшой столик с двумя креслами возле него. И оттого зала казалась еще пустыннее. Владыка принял ректора, сидя у столика, и попросил его тоже сесть.
– - Очень рад вас видеть, о. ректор, -- ласково сказал он, -- вы как будто приносите с собою шум и говор молодых голосов... При виде вас всегда вспоминаю свои юношеские годы. Ну, как наши питомцы поживают? Все благополучно в семинарии?
Ректор, высокий, плотный, рыжеволосый человек в очках, державшийся солидно и с достоинством, обладал голосом испорченной шарманки: он брал то низкие, то высокие ноты, и всегда брал их неверно, что немного раздражало владыку, но он старался этого не показывать.
– - В наше смутное время, -- начал ректор, садясь, причем "наше" он произнес тенором, а для "время" приблизился к границам баса, -- благополучие всякого учебного заведения всецело зиждется на предусмотрительности... и зорком внимании...
Ректор медленно поднимался в небеса на крыльях своего голоса. Владыка знал, что ректор любит торжественные вступления и, не прерывая, слушал его с едва заметной усмешкой в глазах. Знал он также, что такие вступления знаменуют какие-нибудь важные и не всегда приятные мероприятия в учебной жизни семинарии, которые владыке часто приходилось оспаривать. И оттого ректор говорил тоном поучения, что было его привычною манерой, не взирая на лицо, -- и
И ему стало очень скучно.
– - О. ректор, -- мягко сказал он, -- я так устал и так занят... В чем дело?
Ректор сквозь очки строго взглянул в лицо владыке и с теноровых высот бросился в пучину баса:
– - Мастерскую необходимо закрыть!
Владыка откинулся в кресле и чуть заметная краска появилась на его щеках.
– - Какую? Художественную?
– - Да, владыко, -- ответил ректор не допускающим возражения тоном.
И, так как владыка молча смотрел на него, он продолжал:
– - Вторично осмеливаюсь поставить вам на вид, преосвященнейший владыко, что тлетворная светскость проникает через все поры заведения и поощрять это неблагоразумно. Воспитанники интересуются только живописью светскою, чему способствует и рекомендованный вами художник. Из шестнадцати воспитанников лишь двое рисуют картины содержания религиозного: один -- лик Христа на плате, другой -- Богоматерь, да и то Рафаэля.
– - Худого в том не могу видеть, о. ректор, -- прервал владыка, -- это ведь первые ученические опыты, а хорошие картины лишь способствуют развитию вкуса. Рафаэль, говорите... да, ведь, дай Боже, чтобы наша среда выдвинула столь же высоких талантами творцов, какие были когда-то в римской церкви!
– - Но, преосвященнейший владыко, -- опять понесся в небеса ректор, -- повторяю: это лишь исключение, остальные же увлечены живописью светской. А к чему приводит это, уж можете судить по следующему факту: недавно исключенный воспитанник...
– - Невзоров?
– - встрепенулся владыка.
– - Да. Так вот он был мною застигнут, когда... когда рисовал...
– - Тут ректор погрузился в бездны баса и почти прогудел, склонясь к владыке: -- Фею!
– - Так что же?
– - как бы удивился владыка.
– - Да ведь это же, -- возмутился ректор и слегка взмахнул руками, -- обнаженная женщина!
Владыка подавил улыбку и взглянул за окна на бьющиеся у самых стекол ветви.
– - Конечно, -- сказал он неопределенно и как бы покорно, -- к этому следует отнестись с осуждением... если плох оригинал. С чьей картины он рисовал?
– - Не знаю, владыко... и знать не хочу!
– - Но ведь воспитанники ваши, о. ректор, не готовятся к званию монашескому и каждый из них встретит в жизни женщину, не на картине только, но живую. Ведь и к святому Антонию являлись... обнаженные женщины. Чтобы бороться со злом, надо его знать, чтобы не принять за него и доброе. К тому же искусство показывает в обнаженности -- красоту, сотворенную Богом, а красота развращать не может.