Веселая наука

Ницше Фридрих

Наше медленно текущее время. – Вот что ощущают все художники, артисты и вообще люди дела, люди материнского типа. В каждом периоде своей жизни, – ведь всякое дело каждый раз отсекает часть жизни, – они верят, что они находятся у самой цели, и встретили бы терпеливо смерть с чувством: «мы для нее созрели». И это не служит выражением усталости, – скорее это тихое настроение осеннего солнечного дня, которое остается у автора всякий раз, когда произведение готово, созрело. Так замедляется tempo жизни, и оно становится густым, тягучим, – вплоть до ферматы, до веры в длинную фермату.

Мы, люди без родины. – Среди современных европейцев нет недостатка в таких людях, которые имеют права носить имя космополитов, в лучшем смысле этого слова, и им-то моя тайная мудрость и gaya scenra будет безусловно по душе! Ибо их жребий – тяжел, надежда – сомнительна, а найти утешение для них дело нелегкое, – но что за беда! Мы дети грядущего, мы могли бы в современной жизни чувствовать себя дома! Мы недоброжелательно относимся ко всем идеалам, среди которых иной даже в это хрупкое, разбитое, переходное время чувствует себя, как на родине; что же касается «реалистов», то мы не верим в то, чтобы они проявляли достаточную прочность. Лед, который сегодня еще держит вас, стал уже слишком тонким; дует весенний ветерок, мы сами, мы, люди без отчизны, представляем собой нечто такое, что разбивает лед и других слишком истончившихся «реалистов»… Мы ничего «не охраняем», мы не хотим возврата к прошлому, мы отнюдь не представляем собой «либералов», мы не работаем для «успеха», нам незачем затыкать себе уши от сирен, распевающих на рынках о будущем. – Их песни о «равенстве прав», «о свободном обществе», о том, что «не должно быть ни господ, ни рабов» не завлекают

уж нас! – мы решительно считаем нежелательным, чтобы на земле было водворено царство справедливости и единодушие (ибо оно при всяких обстоятельствах обратилось бы в царство посредственности и китайщины), мы рады тем, которые, подобно нам, любят опасность, войну, приключения, тем, которые не позволяют себя задобрить, завлечь, умиротворить и кастрировать, мы считаем себя в числе завоевателей, мы думаем о необходимости нового вида рабства, которое должно последовать за новым порядком вещей, – ибо с каждым усилением и повышением типа «человека» связан новый вид порабощения – разве не правда? вот почему нам приходится плохо в тот век, который любит претендовать на название самого человечного, самого кроткого, самого справедливого века, какой только был под нашим солнцем! Достаточно плохо для того, чтобы у нас при этих прекрасных словах появлялись тем более безобразные задние мысли! Чтобы мы в них видели только выражение – даже маскарад – глубокой слабости, утомления, старости, упадка сил! Что может привлекать наше внимание на те украшения, в которые наряжает больной для внешнего блеска свои слабости! Он мог бы носить их напоказ под видом своей добродетели — несомненно, что слабость делает человека кротким, ах! таким кротким, таким справедливым, таким безобидным, таким «человечным»! – «Религия сострадания», к которой склонить нас хотят, – о! мы знаем достаточно истерических мужчин и женщин, которым как раз нужна эта религия вместо покрывала и украшений! Мы не принадлежим к числу человеколюбцев; мы не осмелились бы разрешить себе говорить о «любви к человечеству», – для этого ни один из нас не обладает достаточными актерскими способностями! Недостаточно являться сенсимонистом или французом! Необходимо страдать чрезмерной галльской возбудимостью в области эротических ощущений, необходимо проявлять нетерпение влюбленного для того, чтобы честно припасть грудью к человечеству… К человечеству? Разве была хоть одна еще более мерзкая старуха из всех старых женщин? Нет, мы не любим человечества, но, с другой стороны, у нас далеко не достаточно «немецкого» духа в том смысле, в каком теперь это слово употребляют сплошь и рядом, чтобы говорить о национализме и о расовой ненависти, чтобы радоваться тому, что национальные вопросы скребут на сердце и отравляют кровь, благодаря чему один народ отгораживается от другого, как во время карантина. К тому же мы слишком откровенны, слишком злы, слишком избалованы и слишком хорошо воспитаны; мы предпочитаем поэтому жизнь на горах, в стороне, не считаться с требованиями времени, жить в минувших или грядущих столетиях, и только, благодаря этому, мы освобождаемся от тихого бешенства, на которое мы считали бы себя обреченными, как очевидцы политики, опустошающей немецкий дух, делающей его суетным и, кроме того, являющейся политикой маленькой: – разве не приходится ей укреплять свое произведение между двумя видами смертельной ненависти для того, чтобы оно тотчас не распалось снова? разве не должна она желать увековечить провинциальные нравы Европы?.. Мы, космополиты, по расе и происхождению представляем собою, как «современные люди», многократно запутанное явление, а потому мало пытались принимать участие в том лживом расовом самовосхищении и распутстве, которые в настоящее время выставляются в Германии, как признак немецкого образа мыслей, и которые у народа, обладающего «историческим чутьем», являются вдвойне лживыми и неприличными. Мы, одним словом, – и это надо сказать к нашей чести, – добрые европейцы, наследники Европы, богатые, обремененные, но вместе с тем излишне заваленные обязанностями наследники тысячелетий европейского духа: как таковые, мы выросли из христианства и недоброжелательно расположены к нему именно потому, что мы из него выросли, потому что наши предшественники были уверены в безусловной справедливости христианства, принося своей вере в жертву свое имущество и кровь, свое общественное положение и отечество. Мы поступаем подобным же образом. Но ради чего? Ради нашего неверия? Ради всяческого неверия? Нет, вы это лучше знаете, мои друзья! Скрытое в вас «да» сильнее всех «нет» и «пожалуй», которыми страдает ваше время; и если вы, эмигранты, вынуждены пуститься к морю, то к этому вас также побуждает вера!..

«И снова становимся светлыми». – Мы, щедрые и богатые духом, стоим открыто, подобно колодцам на улице, и никому не желаем мешать черпать из нас: да мы и не умеем запретить даже в том случае, когда это можно сделать; мы никак не можем помешать тому, чтобы нас мутили, омрачали, – чтобы время, в которое мы живем, бросало туда все, что есть у него самого тленного, чтобы грязные птички кидали туда всякую дрянь, мальчишки швыряли всякий хлам, а изнемогшие путники во время отдыха на краю у нас допускали в нас падать своим мелким и крупным горестям. Но мы будем поступать так, как мы всегда поступали: мы поглощаем в своих пучинах все, что в нас бросают, – ибо мы не забываем о своей глубине, – и снова становимся светлыми…

Вставка глупца. – Однако не мизантроп писал эту книгу: человеконенавистничество стоит в настоящее время слишком дорого. Чтобы ненавидеть так, как ненавидели человека в старину, целиком, без всяких уступок, от всего сердца, из любви к ненависти — для этого придется отказаться от презрения, – а какими тонкими радостями, каким большим терпением, какими великими милостями мы обязаны прямо нашему презрению! Мы предназначены к этому самим божеством; тонкое презрение является у нас, современнейших людей из всех современников, излюбленным чувством, нашей привилегией, нашим искусством, быть может, нашей добродетелью!.. Ненависть, напротив, всех ставит на одну доску, приводит к очной ставке, в ненависти, наконец, чувствуется что-то почетное; в ненависти заключается страх, добрая доля страха. Мы же, бесстрашные, мы наиболее одухотворенные люди нашего века, достаточно хорошо знаем свои выгоды, чтобы в качестве наиболее разумных людей из уважения к своему времени жить без страха. Едва ли нас за это обезглавят, запрут в тюрьму, отправят в ссылку; даже книг наших не запретят и не сожгут. Наш век любит одухотворенных людей, он любит нас, он в нас нуждается даже в том случае, если бы мы ему дали понять, что мы артисты в деле презрительного отношения к людям, что всякая встреча с людьми вызывает в нас легкую дрожь; что мы всей своей кротостью, терпением, человеколюбием, вежливостью не можем приучить свой нос отворачиваться с предубеждением всякий раз, как он слышит близость человека; что мы тем больше любим природу, чем меньше в ней человеческого; что мы любим искусство, когда оно представляет собою бегство артиста от человека или насмешку художника над человеком, или насмешку художника над самим собой.

Пушник говорит. – Для того, чтобы рассмотреть нашу европейскую мораль издали, для того, чтобы сравнить ее с другими прежними или будущими системами морали, необходимо поступить так, как делает путник, когда он хочет узнать, насколько высоки башни какого-нибудь города: для этого он покидает город. «Мысли о моральных предрассудках», раз они не должны быть предрассудками о предрассудках, предполагают позицию вне морали, где-нибудь по ту сторону добра и зла, куда приходится подниматься, лезть, лететь – и в данном случае необходимо уйти по ту сторону нашего добра и зла, добиться свободы от всей Европы, понимая это последнее слово как сумму таких суждений о ценностях, которые властно вошли в нашу кровь и плоть. Тот факт, что люди хотят уйти вон отсюда, является, пожалуй, небольшим безумием, странным, неразумным требованием: «ты должен», – ибо мы, познающие, также имеем свою идиосинкразию «несвободной воли»: вопрос заключается в том, можно а и в действительности уйти отсюда. Возможность эта зависит от многих условий, а прежде всего от того, насколько мы сами легки или тяжелы, следовательно, все сводится к вопросу о нашем «удельном весе». Необходимо быть очень легким, чтобы загнать свое стремление к познанию в такую даль и в то же время поднять его выше уровня своего времени, чтобы сделать свой глаз способным обозревать тысячелетия и чтобы к тому же в глазах этих светилось чистое небо! Следует освободиться от многого из того, что давит, щемит, принижает, отягчает современных нам европейцев. Такой житель по ту сторону добра и зла, который хочет узреть высшие мерки ценности своего времени, должен прежде всего «превозмочь» в самом себе это время, – это будет проба его сил, – и, следовательно, победить не только свое время, но также и то отвращение и противоречие, которые он испытывал по отношению к этому времени до сих пор, те страдания, которые оно ему доставляло, свою неприспособленность к этому времени, свой романтизм.

К

вопросу о том, насколько писатель желает быть понятым. – Каждый писатель стремится не только к тому, чтобы его поняли, но также и к тому, чтобы остаться непонятым. Еще нельзя поставить книге в упрек то обстоятельство, что ее кто-нибудь не понял: быть может, писатель того и хотел, чтобы его не «всякий» понимал. Раз писатель обладает более благородным духом и вкусом, он выбирает себе слушателей, когда он хочет чем-нибудь поделиться, а от «других» отделяется загородкой. Все более тонкие законы стиля как раз и берут здесь свое начало: они держат вас на известном расстоянии, они запрещают вам «вход», понимание, как говорят, – и в то же время открывают уши тем, кто для автора является натурой родственной. Что же касается меня, то, говоря между нами, я не хотел бы, мои друзья, помешать вашему пониманию ни своим невежеством, ни игривостью своего темперамента: игривостью, потому что она заставляет меня быстро схватывать вещь для того, чтобы ее можно было вообще схватить. Ибо с глубокими проблемами я поступаю совершенно также, как с холодными ваннами: быстро нырнешь туда и сейчас же вон. То обстоятельство, что люди не идут в глубину, не опускаются вниз достаточно глубоко, объясняется суеверной водобоязнью, которую питают враги холодной воды; но они говорят об этом без всякого опыта со своей стороны. О! Сильный холод действует быстро! – А вместе с тем мы спросим, действительно ли остается вещь непонятой, неузнанной только благодаря тому, что вы мимоходом ощупали, осмотрели ее? Разве необходимо прямо на ней усесться? насиживать ее, как курица яйца?

Dru noctuque incuvanto, как говорил о себе Ньютон? По крайней мере, существуют и такие пугливые и щекотливые истины, которые захватить можно только внезапным натиском, – которые или надо застать врасплох, или оставить в покое… Наконец, краткость моя имеет еще и другое значение в области тех вопросов, которыми я занимаюсь, мне приходится выражаться в кратких формулах для того, чтобы люди могли их выслушать еще в более сжатой форме. Если вы относитесь отрицательно к нравственности, то вы должны предупреждать, что вы развращаете людей невинных, я имею в виду ослов и старых дев обоего пола, которые ничего не имеют от жизни, кроме своей невинности; более того, мои произведения должны воодушевлять, возвышать, возбуждать к добродетели. Я не знал ничего восхитительнее на земле воодушевленного старого осла или старой девы, которые возбуждены сладкими чувствами добродетели: и «я это видел», так говорил Заратустра. Так много можно сказать в пользу краткости моей речи; хуже дело обстоит с моим невежеством, которого я не скрываю и от самого себя. Бывают часы, когда я стыжусь его, но бывают часы, когда мне стыдно этого своего стыда. Быть может, мы, все философы, в настоящее время занимаем плохую позицию относительно познания: наука растет, ученейшие из нас близки к тому выводу, что они знают слишком мало. Но еще хуже было бы, если дело обстояло бы иначе, – если бы мы знали слишком много; задача наша прежде всего состоит в том, чтобы не смешивать одного из нас с другим. Мы не ученые люди, а нечто иное: хотя неизбежно, чтобы мы, между прочим, были и учеными. У нас другие потребности, другой рост, другое пищеварение: нам нужно и больше, и меньше. У нас нет формулы, которая показывала бы, насколько наш дух нуждается в своей пище; но он вызывает свой вкус к независимости, к быстрым переходам, пожалуй, к приключениям, для которых доросли только самые проворные люди; таким образом он предпочитает жить свободным и пользоваться плохой пищей, чем наедаться досыта и оставаться несвободным. Не жира, а гибкости и силы – вот чего требует хороший танцор от своей пищи; и я не знаю, чем пожелал бы еще быть дух философа, если бы он не захотел быть хорошим танцором. Танец именно является его идеалом, его искусством, наконец, его единственным благочестием, его «богослужением»…

Великое здоровье. – Мы, люди новые, безымянные, плохо понятые, недоноски еще недоказанного будущего, – мы для новых целей нуждаемся и в новых средствах, а именно, в новом здоровье, более сильном, разумном, крепком, радостном, чем все те виды здоровья, которые существовали до настоящего времени. Если чья-нибудь душа жаждет пережить в полном объеме все те ценности и желания, которые до сих пор были у людей, и объехать все берега этого идеального «средиземного моря», кто хочет почерпнуть знания из приключений своего собственного опыта, как этого желают люди, завоевывающие и открывающие идеалы, а также художники и артисты, святые, законодатели, мудрецы, ученые, благочестивые, предсказатели, – тот прежде всего нуждается в великом здоровье, таком здоровье, которым не только обладают, но которое постоянно приобретают и должны приобретать вновь, ибо его постоянно все снова и снова подвергают и должны подвергать опасности… И теперь после того, как мы, аргонавты идеала, были в дороге, быть может, смелее, чем этого требовало благоразумие, и все-таки несмотря на довольно частые кораблекрушения и вред, который мы сами себе причиняем, обладали, как сказано, большим здоровьем, чем можно было допустить, опасным здоровьем, здоровьем, которое все снова и снова возвращалось к нам, – теперь нам хочется думать, что мы как бы в награду за все перенесенное имеем перед собой еще неоткрытую землю, границ которой еще никто не осмотрел, которая лежит за пределами всех стран и уголков идеала, известных нам до настоящего момента, мир столь богатый явлениями прекрасными, чуждыми нам, удивительными, страшными и божественными, что наше любопытство и жажда обладания выходит из своих рамок, – ах! что мы ничем теперь не можем насытиться! Как могли бы мы теперь после того, как мы видели все, как испытали такое алчное влечение к совести и знанию, – как мы могли бы удовольствоваться современными нам людьми? Довольно плохо: и мы неизбежно будем смотреть на важнейшие их цели и надежды без достаточного внимания, или даже совсем не будем присматриваться к ним. Перед нами другой идеал, удивительный, искушающий, полный всяких опасностей идеал, к которому мы никого не можем склонить, так как никому не представляем так легко на него прав: идеал духа, который наивно, иначе говоря, непроизвольно, под напором избытка сил, играет всем, что было до сих пор святого, доброго, неприкосновенного и божественного; для которого все, к чему народ справедливо прилагает высшую оценку, имеет значение опасности, упадка, унижения или, в крайнем случае, отдыха, ослепления, иногда самозабвения, идеал человечески сверхчеловеческого благополучия и благожелания, который довольно часто будет оказываться бесчеловечным, когда, напр., рядом со всей той энергией, которую до сих пор проявляли люди на земле со всей торжественностью в жестах, словах, звуках, взглядах, морали и задачах, он будет стоять, как воплощенная и непроизвольная пародия на них, и вместе с которым впервые появится, быть может, великая энергия, впервые будет поставлен собственный вопросительный знак, изменится судьба души, стрелка-указатель пойдет назад, начнется трагедия…

Эпилог. – Но пока я в заключение медленно, медленно разрисовываю этот мрачный вопросительный знак и хочу своим читателям напомнить о добродетелях настоящего читателя – о сколь забытые и неизвестные это добродетели! – вокруг меня раздается злой и веселый смех нечистых духов: это нападают на меня духи моей книги, они тянут меня за уши и призывают к порядку. «Мы не можем больше выносить этого, – взывают они ко мне, – прочь, прочь с этой мрачной музыкой, похожей на воронье карканье. Разве вокруг нас не светлое утро? Разве не зеленая, мягкая почва и дерн, настоящее царство танцев? Разве когда-нибудь было лучшее время для веселья? Кто споет нам песню, утреннюю песню, такую яркую, такую легкую, такую летучую, чтобы она не разогнала даже кузнечиков, – чтобы она скорее увлекла кузнечиков в общий хор, в общий танец? А еще лучше дай нам простую деревенскую волынку, чем ту таинственную лютню, тот жабий крик, могильный голос, свист сурка, которыми ты потчевал нас в своей пустыне до сих пор, отшельник и музыкант будущего. Нет! Не надо таких звуков! Предоставьте нам запевать свои более приятные и дружеские песни!» – Довольны ли вы этим, мои нетерпеливые друзья? Кто не согласился бы охотно на вашу просьбу? Моя волынка ждет, мое горло тоже – оно может немного охрипнуть, ну что ж! Затем ведь мы и живем в горах. Но ведь то, что приходится вам слушать, отличается, по крайней мере, новизной; и если она вам не нравится, если вы неправильно понимаете певца, что за беда! Это еще раз «проклятие певца». Тем отчетливее вы можете услышать свою музыку, свои мотивы, тем лучше вы можете танцевать под свою дудку. Этого ли вы хотите?

Приложение

Свободные песни Птицы-Принца

(Перевод П. Фр.)

К ГЕТЕ

Твое имя – бессмертие,Твой мир – недосягаемое…Мировое колесоСтавит цель за целью.Бедствием называет его – злоба,Игрою – глупость…Мировая игра в своей гордынеСмешивает в одно и бытие и иллюзию,А вечно глупое и насБросает туда же.