Веселая наука
Шрифт:
6. Кант и Шопенгауэр
1
Надо доказать, что все миропостроения антропоморфичны, мало того, что таковы даже все науки, если верить Канту. Правда, тут есть логический круг: если наука права – то неправ Кант, а если Кант прав, то науки лгут. Можно выдвинуть против Канта те соображения, что даже соглашаясь со всеми его положениями, нельзя не признать полной возможности того, что мир все же таков, каким он нам является. К тому же его система для жизни не годится: жить в сфере подобного скептицизма невозможно. Мы должны выйти из него. Мы должны забыть его. Чего-чего только не должны мы забыть в этом мире!
Наше спасение не в знании, а в деятельности. В возвышенных делах, в благородных волнениях лежит наше величие. Если
2
Во втором предисловии к «Критике чистого разума» Кант говорит: «чтобы найти место для религии, я должен был ослабить престиж знания. Метафизический догматизм, т. е. предрассудок, будто можно прийти к ней помимо критики чистого разума, является истинным источником безнравственного неверия, которое теперь само стало догматизмом». Это очень важно! Им руководила культурная необходимость.
Странное противоположность «знать и верить». Что подумали бы об этом греки? Кант не знал других противоположностей, но мы!
Кантом руководит культурная потребность: он хочет спасти одну область от знания: и в нее-то Шопенгауэр закладывает корни всего высшего и глубочайшего, искусства и этики.
3
К Шопенгауэру. Смешно представить себе Шопенгауэра в современном университете! Его эвдаймонологическое учение, как и учение Горация, годится только для людей опытных; другое его учение, пессимистическое, вовсе не годится для современных людей: в лучшем случае они запрячут в него свое личное недовольство и, когда вытащат его оттуда назад, будут думать, что покончили с Шопенгауэром. Вся культура кажется такой невыразимо детской, словно какое-то ликование по случаю объявления войны. – Шопенгауэр прост и честен: он не ищет фраз и фиговых листьев, он говорит миру, погрязшему в нечестности: «смотрите: вот снова человек!» И как сильны все его концепции: воли (которая соединяет нас с Августином, Паскалем и индусами), отрицания, учения о гении вида. В его изложении нет тревоги, но прозрачность морской глубины, которая неподвижна или чуть плещет волнами под ярким солнцем. Иногда он груб, как Лютер. До сих пор он самый строгий образец стиля, каким обладают немцы: никто не относился так серьезно к языку и к обязанностям, которые он налагает. Сколько в нем величия и достоинства можно видеть в contrario: сравнив его с его подражателем (а в сущности противником), Гартманном. Его необычайная заслуга заключается в том, что он снова заглянул в самое сердце бытия без научных отвлеченностей; без остановок и промедлений в области всякой схоластики. Стоит, пожалуй, изучать тех мелких философов, которые последовали за ним, чтобы констатировать, как они сейчас же попали на такое место, где можно высказывать ученые pro et contra, где можно копаться, противоречить, но только никак не жить.
Он разбивает как вульгаризацию науки, так и ее варваризирующую силу, он возбуждает чудовищную потребность, такую же, какую когда-то пробудил Сократ-будитель. Но тот звал к знанию, а этот к религии и искусству. Было забыто, что такое религия, а также и то, какое значение для жизни может иметь искусство. То и другое было понято благодаря пессимизму.
Как глубока должна быть теперь религия – это видно из следующего:
Шопенгауэр стоит в противоречии со всем, что называется теперь культурой, как Платон к культуре своего времени. Шопенгауэр далеко опередил нас: мы только начинаем предчувствовать его миссию. Он уничтожил антикультурные силы и снова раскрывает глубокие основы бытия. Благодаря ему становится опять возможным радостное искусство.
7. Апология искусства
1
В природе нет формы, так как нет ни внутреннего, ни внешнего. Всякое искусство покоится на восприятиях глаза.
2
Чувственное
3
В нас есть сила, которая заставляет нас интенсивнее замечать главные линии рисунка и помогает ощущать ритм помимо тех или иных его неточностей. Эта сила должна быть художественной, потому что творит. Главные ее средства: пропускать, просматривать и прослушивать ненужное. Она, следовательно, антинаучна: потому что она относится далеко не с равным интересом ко всему, что воспринимает.
Слово содержит лишь образ, из которого возникает понятие. Таким образом мысли приходится считаться с художественными силами. Всякое деление на рубрики есть стремление создать картину. Мы поверхностно относимся ко всякому настоящему бытию и выражаемся символами, образами, причем постоянно пускаем в ход нашу художественную силу, усиливая важное и сглаживая маловажное.
4
Произведение искусства находится в таком же отношении к природе, в каком математический круг к кругу естественному.
5
«Художник не видит идей», он испытывает наслаждение от соразмерности частей. Наслаждение при правильных пропорциях, неудовольствие при диспропорциях. Это понятия, построенные по закону чисел. Воззрения, представляющие из себя красивые числовые отношения – прекрасны. Человек науки вычисляет числа законов природы, художник их созерцает: там закономерность, здесь красота. Созерцает художник совершенно поверхностно: идей здесь нет, а только самый легкий покров, красивые члены.
6
Чувство прекрасного тесно связано с размножением.
7
Музыка, как дополнение языка: Музыка передает многие впечатления и целые душевные состояния невыразимые словом.
8
Каким образом возможно искусство, как ложь?
Мой закрытый глаз видит перед собою бесчисленные картины, это продукты фантазии, я знаю, что в действительности им ничего не соответствует. Итак, я верю им только как картинам, а вовсе не как реальностям. В искусстве заключается радостная возможность внушать веру поверхностностью: но оно при этом не обманывает! Иначе был бы конец всякому искусству. Итак, искусство рассчитывает на обманчивое, но мы не обмануты при этом? Откуда же удовольствие, которое мы испытываем при взгляде на давно разгаданный мираж, вполне признаваемый за таковой? Но искусство обрабатывает видимость только как видимость, следовательно, оно не хочет обманывать, оно правдиво.
Бескорыстное созерцание возможно только по отношению к видимости, которая признается таковой, не хочет возбуждать к себе доверия и влиять таким образом на нашу волю.
Смотреть на мир без желаний и порывов может только тот, кто научился относиться к нему, как к миражу: художник и философ. Здесь страсти прекращают свое действие. Пока ищут на свете правды – все еще находятся под давлением страсти, хотят не правды, а удовольствия, хотят верить, что что-нибудь истинно, т. е. стремиться к наслаждению, доставляемому только уверенностью. Мир, как видимость – святой, художник, философ.
9
Быть вполне правдивым – это чудное, героическое наслаждение человека посреди лживой природы. Но это возможно лишь относительно. В этом-то и заключается трагизм. Это трагическая проблема Канта. Искусство получает таким образом совершенно новое достоинство. Напротив, науки деградируют на одну ступень. Честно теперь одно: правдивость искусства. Таким образом мы после огромного обхода возвращаемся назад к естественному отношению (как у греков). Невозможность построить культуру на фундаменте науки сделалась очевидной.