Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Что поделаешь, всё против меня, всем я поперёк горла.
— Не верю я тебе, врёшь ты всё!
— Что ты, папа, у меня свидетель есть.
— Хвост твой, что ли?
— Нет, зубы Кечошкины. Как начали у нас отнимать хурджины, стал он сопротивляться, и тогда выбили ему сразу шесть здоровых зубов, завтра ты это своими глазами увидишь. Кровь изо рта у него, наверное, и посейчас ещё идёт…
Тут мать наконец обрела дар речи и заголосила:
— Ой, лопни мои глаза, ой, сынок, и что Мне сейчас о каком-то паршивом хурджине думать, когда дитятко моё из рук этих нехристей
— Ещё бы не испугаться, когда сразу два пистолета ко лбу приставили…
— Ничего, сыночек, — стала креститься мама, — сегодня же ночью заговорю твой испуг. Я это умею, всё как рукой снимет…
— Тебе, мамочка, вёз я платье красное, платок ситцевый, аршин полотна; отцу — чоху с архалуком, сапоги и ещё кое-какие мелочи. А ещё в хурджине у меня бурка лежала, тоже ведь в хозяйстве вещь нужная… Да что поделаешь, не повезло, — развёл я руками.
— Давай, давай, рассказывай, сыночек, хоть так сердце моё порадуй, — недоверчиво улыбнулся отец.
— Ладно уж, не томи дитя, чего душу ему травить, — рассердилась мама. — Есть хочешь? — обратилась она ко мне.
— Очень… Два дня во рту куска не держал.
Она тотчас же принесла откуда-то столик и покрыла его скатертью. Отец налил мне и себе по стаканчику. Выпив, он поиграл пустым стаканом и произнёс важно:
— Мир возвращению твоему, да здравствует наша добрая встреча!
Мать снова перекрестилась. Отец обернулся ко мне:
— Чёрт с ним, с хурджином, сынок, ты лучше мне вот что скажи, обучился ли ты хоть ремеслу какому-нибудь?
Я притворился, что не слышу вопроса, а в рот на всякий случай положил огромный кусище, подумал, может, ещё о чём-нибудь другом спросит.
— Ты что, онемел, парень? Выходит, пустой ушёл — пустой пришёл, да? Я тебя ремеслу послал обучаться, а ты, что же, что ты там делал, в городе? Ежели человек ремесло знает — у него ни разбойник, ни сам царь ничего не отнимет, и не трудно ему будет ни денег достать, ни хурджин купить. Говори же, научился ты чему-нибудь или нет?
Тут я перешёл к осаде:
— Конечно, даром времени не терял: научился немного пекарскому делу, немного цирюльничеству, даже венки умею немного делать и так ещё кое-что. — Про стихи я почему-то упомянуть постеснялся.
— Если всему понемногу, значит, толком ничему не научился. А это ещё что за чёрт такой венки?
— Чёрт или не чёрт, а люди этим живут.
От вина меня разобрало и стало клонить ко сну так, что я чуть не стукнулся носом об стол. К счастью, это спасло меня от бесконечных отцовских вопросов, которые ничего хорошего не предвещали, — в конце концов, и это вероятней всего, родитель угостил бы меня затрещиной и, наверное, был бы прав.
Мама постелила мне, и я сразу улёгся, забыв все неприятности. Благословенна постель, постланная матерью! Одеяло её словно из солнечных лучей!
Последнее, что я услышал, была её молитва: Боже, исцели раба твоего Карамана от боязни… — шептала она. Что было дальше, уже не помню, потому что уснул я без
Пасху мы встретили с миром, но…
Вскоре после моего возвращения на нашу Сакивару напала страшная иноземная болезнь и отняла у меня маму. Долго листал я свой «Карабадини», однако лекарства от этой болезни в нём так и не нашёл.
Не буду описывать вам, как оплакивала мою маму Царо, как безутешно горевал Кечо. Не хочется мне длинно рассказывать о смерти, не в моей это привычке, да и кому интересно — человеку и своё горе быстро надоедает, а чужие-то причитания и вовсе ни к чему. Лучше давайте уж о жизни потолкуем…
Так вот, не успел я, как говорится, предать земле тело матери, как страшная болезнь свалила в постель и отца.
— Сынок, Караман, плохи мои дела, кажется, и за мною Микел-Габриел пришёл, стучится.
— Полно, папа, что ты придумал, не может бог сразу всех к себе прибрать!
— Может, может, — он замахал руками, — не зови только, родимый, священника, — всё равно не придёт. Забывает он о боге и о душе, когда зовут его к чумному больному… Все за себя боятся, а священник — больше всех… ему-то что, он и ест хорошо, и пьёт, покачивает знай себе кадило и живёт припеваючи. Что ему до такого человека, как я? Не станет он беспокоиться, да и мне исповедь ни к чему. Не крал я, не грабил и человека не убивал, и вообще не верю я ни священнику, ни иконе святой. Что есть икона? Сделана она таким же человеком, как я, и всё тут. Бог он не на дереве каком-то там должен быть нарисован, а в душе человека, понял? Только тогда и станут люди добро творить! Священника же на шаг близко подпускать не следует, чёрт его знает, что у него под рясой кроется.
— Ах, и всыплю я этому подлецу так, что жизнь ему горше лука покажется… — загорячился я.
— Это ты хорошо мне напомнил! Ешь чеснок, парень! Налегай на чеснок, понял? Слышал я, что головка чеснока помогает от сорока разных болезней… Может, минует тогда тебя лихоманка проклятая, пронесёт, не то — потухнет наш очаг… Там в сарае в углу чеснок валяется… Пойди, сюда принесу, здесь у постели моей набросай, у изголовья самого, слышишь? А сам близко ко мне не подходи!
Я повиновался его велению. Он удовлетворённо закивал головой и сказал:
— А теперь садись и слушай. Только, пожалуйста, подальше сядь. Ох, ох, ох! Жарко-то как. Чувствую, приближается мой конец, только прошу тебя, не лей слёз понапрасну, не нужно мне ни причитаний, ни слёз, знаю ведь, частенько падают они прямо в очаг и тушат его… Коли сможешь, положи в изголовье моей могилы камень гладкий, чтобы с чужой не спутать, а не сможешь, тоже не беда, в обиде не буду, лишь бы ты у меня был здоров. Не предавайся горю, правда, тяжело жить без родителей, но и с этим нужно примириться… Богатство я тебе оставляю небольшое, но то, что сейчас скажу, может даже больше богатства пригодится… Хорошее слово иногда дороже золота… Гони тоску и печаль, пока ты молод, успеешь ещё в старости стонать да охать. У-у-у! — холодно! Помни, что самые заветные человеческие желания исполняются редко. Пусть это тебя не разочаровывает в жизни. — Уф уф, уф! Жарко.