Веселый третий

Киселёва Мария

И что же оказалось? Оказалось, что вот это – Нина Дмитриевна кивнула на клочки бумаги – возмутительный факт.

– А они-то! – закричали ребята и показали на свою газету, но Нина Дмитриевна даже не повернула

головы.

– Возмутительный факт, – продолжала она, – который никогда раньше не имел места в школе.

– Как не имел? Они первые!

Как это не имел? Разорвали же Деда Мороза! Просто непонятно, почему Нина Дмитриевна не хочет этого замечать.

– А ну-ка успокойтесь, – сказала Нина Дмитриевна сердито. – Говори кто-нибудь один. Вот ты, Чижов.

Шурик вскочил.

– Конечно, у нас всех лучший Мед Дороз! – крикнул он. – Им завидно, они…

– Какой… Дороз?

– Дед Мороз, – быстро подсказал Гошка.

– Да, Дед Мороз, – повторил Шурик. – Им завидно, бодая середа…

– Седая борода, – перевёл Гошка.

– Подожди, Чижов. Говори хладнокровно.

– Я хлад… морковно. Бодая… борода, как настоящая.

Нина Дмитриевна поняла и рассердилась ещё больше. Нельзя так плохо думать о своих старших товарищах. Ещё неизвестно, как это случилось. Тут она наконец повернулась к газете. Ещё неизвестно.

– А это… – указала на пустой стенд и стала говорить, что Чехов – наша гордость, наш большой русский писатель. В классе стало тихо, потом кто-то вздохнул. Сковородкин поглядел на календарь погоды пятого класса и показал что-то пальцами. Ну да, конечно, надо было разорвать этот календарь, раз такое дело. А Нина Дмитриевна всё говорила про Чехова, потом вышла и принесла книжку. До конца урока читали «Каштанку». Когда прозвенел звонок, все как будто очнулись.

– Да-а-а, – протянул Сковородкин. – Вот он какой, наш Чехов.

– Конечно, – сказал Гиндин. – Вот какой. А ты говоришь – календарь! Календарь – это что! – и махнул рукой.

На перемене выяснилось, что разорвал газету соседний третий класс, и совсем нечаянно. Они принесли синтетический клей и склеили почти незаметно. Дед Мороз ещё долгое время встречал ребят по утрам.

А Чехов стал любимым писателем. Когда проходили «Ваньку Жукова», ни одной тройки в классе не было.

Глава 10

Гошка неважно ответил по арифметике. Совсем неважно. Чуть двойку не схватил. А на другой день по русскому языку то же самое.

– Что это ты? – спросил Шурик.

Гошка наморщил лоб, наклонил набок голову, как будто ему опять про спряжение глаголов надо отвечать, но потом очнулся:

– A-а, некогда было, – и кивнул на классную доску. – Потом. – Некогда, значит, уроками заниматься, потом, значит, исправит.

Шурик так и подумал, что Сковородкин дома опять за что-нибудь взялся.

– Стой ты, – сказал Сковородкин и потрогал что-то в кармане. – Иди-ка сюда.

В углу Гошка прислонил Шурика к стене и велел закрыть глаза.

– Теперь понюхай. Чем пахнет?

– Это… как уж… – стал вспоминать Шурик. – Ну-ка покажи.

– Да не трожь!

Закрой глаза. – Гошка опять придавил Шурика к стене. – Нюхай внимательно. И не так громко. А то ты хрюкаешь, а не нюхаешь.

Пахло знакомо чернильной тряпкой, но это, конечно, от Гошкиных рук, и Шурик этот запах старался отбросить, а вот чем-то ещё… тоже знакомым, но не очень.

– Сапогом, – вспомнил с трудом Шурик.

Гошкины глаза раскрылись, брови раздвинулись… Шурик хотел сказать, что он не виноват, раз…

– Правильно! – выдохнул Гошка, и лицо его от радости стало красным. – Дегтярная мазь. Сапогом, значит, дёгтем. Это просто ты дегтярную мазь никогда не нюхал, а сапоги, особенно солдатские, пахнут дёгтем. У тебя хорошее обоняние. Я сейчас обонянием занимаюсь.

Перемена, как назло, кончилась, и Шурик не успел толком ничего узнать и даже рассмотреть дегтярную мазь. Гошка тут же закрыл спичечную коробку с мазью и хотел сунуть обратно в карман, но Шурик схватил её, коробка хрустнула, Сковородкин испугался и отпустил. И Шурик положил её в свой карман.

На уроке он потихоньку открыл эту коробку, посмотрел на чёрную жирную мазь, нагнулся под парту и понюхал. Хорошо пахла мазь. Солдатским сапогом. Грузовой машиной, если слазить под кузов. И ещё чем-то.

Домой шли вместе с Гошкой. Обоняние развито у всех. По-разному, конечно: у собак очень сильно, у человека так себе. У рыб и птиц считается, что почти нет его. Или совсем нет. Гошка не согласен. Вот у него канарейка, и он уже убедился. Гошка кормит её коноплей, морковкой. Она даёт ему погладить головку, клюёт его палец. Но стоит подойти Гошкиной сестре, как птица сразу упорхнёт в другой конец клетки. И ничего не клюёт.

Сначала Гошка подумал, что она просто не переносит шума, всяких там восклицаний:

– Цып-цып-цып! Гули-гули! Ну иди, иди сюда, миленькая! Цып-цып-цып!

И действительно, кому это понравится? Гошка сразу отучил от этого сестру. Во-первых, нечего кричать, во-вторых, это не цыплёнок и не голубь. Сестра стала тихо подходить к клетке и могла целый час стоять с протянутой морковкой, канарейка не брала. Гошка тогда догадался, что она запаха не переносит. Клюквенного. Сестра любит конфеты «Клюковка» и вместо завтрака в школе покупает «Клюковку». Даже школьный фартук сестры пропах клюквой. Так что обоняние у птиц есть. Конечно, не как у собак, но его можно развить. Если тренировать. Гошка прошлым летом начал было тренировать, но ему помешали.

– Ты птицу тренировал?

– Не-ет. Девчонку. Соседку в деревне. Она ничего, только рёва. Этим всё и испортила.

…В деревню приехала Милочка. Она спрыгнула с крыльца, остановилась перед Гошкой и стала на него смотреть. Тогда он спросил:

– У тебя чутьё есть?

– Какое чутьё?

– Ну… собачье. В носу.

Она пожала плечами.

– Раз не знаешь, надо проверить в будке.

Насчет будки Гошка раньше догадался. Нюх всегда лучше в будке, потому что собака в будке никого не видит, а угадывает нюхом. А когда она на дворе, то нюх ей не нужен, потому что и так всех видно.