Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика
Шрифт:
– Ищи деньги, шакал, чтобы были к завтрашнему утру, а не то поймаем твою Светку и продерём все по очереди!
«Наконец-то…»
Микола не выдержал, выпрямился, но Мефодий не позволил ему изготовиться: давным-давно просчитанным ударом нокаутировал его на пол и добавил ногой по лицу.
Тот лежал, не шевелясь.
Вода, вырывавшаяся из-под крана, зазвенела в ушах, будто очутился под могучим потоком, падавшим со стометровой высоты. Микола скорчился от боли, поджался, прикрыл лицо руками, застонал. «Секунда… ещё секунда… – считал он про себя. – Оклематься
– Мало, фраер? Ещё сделаю, будешь мордочку корчить.
Голос раздался откуда-то сверху. «Совсем рядом… конечно сильнее… и лучше бы отступить, плюнуть… так легче, – мысли проносились одна за другой, вихрь за вихрем, – но меня он ещё принимает в расчёт… нет… в последний раз… отколоть… чтоб боялся… чтоб неповадно было… к другим…» Собрав все силы, Микола скрючился и бросился Мефодию под ноги. Тот, ловя руками воздух, зацарапал стену, задел выключатель и «база» погрузилась в темноту. Арбузная корка луны зашаталась в оконной раме: в туалетной комнате под аккомпанемент ругательств и кашля началась непонятная возня – будто бодались двое.
Вот звенит стекло. Кто-то дико, истошно кричит. И тишина – слышно лишь тяжёлое дыхание обоих.
– Ну, что, щенок, кто из нас фраер?!..
Микола обхватил рукой шею Мефодия, держа у тупого подбородка окровавленный осколок стекла.
– Кого ты будешь драть – Светку или Мерина? Ну!
Мефодий беспомощно распластался на полу и боялся пошевельнуться. После короткого молчания выдавил:
– Мерина…
– Громче!
– Мерина!..
Тяжело дыша, стараясь сдерживать подступившую к горлу перхоту, Микола шепнул:
– Ще раз вырыпнешься, уб’ю!..
В коридоре – шум. «Скорiше б… А то не удержу. Ох и бугай!»
Наконец дверь распахнулась, вспыхнул свет. На пороге дежурная сестра, Мерин и команда. Ещё хватило сил подняться, отскочить к раковине. Но голова кружится всё сильнее и сильнее – и Микола медленно оседает на пол. Кто-то подхватывает: кажется, Халва и Архип.
«Востаннє… Немає в мене бiльше сил…»
Суета вокруг раздражает. Мефодий что-то заявляет, но это уже после драки. Наплевать. Сестра убегает – возвращается с бинтами – вся левая рука у Миколы вплоть до локтя в крови.
Вдохнул полной грудью морозную свежесть, доносимую с улицы, закашлял. За окном, уже оголённые ветром, терлись ветвями липы. О чём-то Миколу спрашивают – он отнекивается: звуки ветра нравятся, успокаивают. «Только бы унялось там, внутри».
Но в этот раз кашлял долго, удушливо и надсадно.
Ночью несколько раз просыпался: ныл порез на локте, срасталась кожа. На соседнюю койку перебрался Халва, согнал девятиклассника, что спал рядом. Вроде поменялись местами – впрочем, девятиклассник не спорил. Утром ещё помог сестре поменять бинты. Ребята с веранды подходили, подбадривали, хвалили… Потом вместе со всеми пошёл в столовую завтракать. Уселся рядом с Мефодием. Тот уплетал за обе щеки всегдашнюю картошку, мстительно косился…
После завтрака пришлось идти на ковёр к Павлу Эрастовичу… Когда отбоярился, вышел на улицу.
Падавший снег покрыл непокрытые волосы венцом из мокрых хлопьев. Это был последний день ноябрьских каникул. Обитатели санатория с унынием ожидали начала второй четверти
Усталость давила на плечи. Измученный часовым допросом, который учинил главврач, Микола сидел на лавочке у автобусной остановки напротив ворот в пэтээс, провожал глазами редкие машины, что грохотали рядом и тревожили лужи в выбоинах. Мутные брызги сыпались на ботинки…
Рядом прижалась Света – тихонько и ласково поглаживала забинтованную ладонь. Поймала у самых ворот – теперь уж не побродить одному. Ветерок шевелил волосы на проборе – о чём-то спрашивала.
А его тяготила дурная мысль, что вот, кто-то, наконец, рядом, кому-то он не безразличен, а тоска всё равно не уходит: держит за сердце. Потому что все эти нежности ему за то, что он – самый жестокий. И сейчас, перевязанный, он лучше всех и нравится ей, потому что всех избил – и она радуется, что из-за неё?.. «Ну, да, ладно, причём здесь Света… Она такая, как все, – успокаивал он себя, – уложился в стереотип – получай блага. Оставь свои переживания при себе. Кого они интересуют…»
Микола старался обстоятельно отвечать, заглядывался на её красивое лицо, приукрашенное дешёвой косметикой, и вспоминал его, искажённое животной злобой («а ну, линяй отсюда, фраер трясучий!»). И чувство невыносимого, неизбывного одиночества, навалившееся откуда-то изнутри, сковало грудь: потянуло заплакать. Микола скорчился, резко поднялся.
– Ты чего? – испуганно отпрянув, спросила Света, не выпуская его руки.
– Знаешь, забыл, мне ведь нужно срочно на почту… Там переговорный пункт… Надо домой позвонить.
– Ну, тогда пошли вместе.
– А через час в школе кино будет, опоздаешь… Отпусти, видишь, я тороплюсь… Микола осторожно высвободил пораненную ладонь и аккуратно уложил её в карман куртки.
– А почему ты хочешь один?.. – Света растерялась, наигранное выражение слетело с её лица, она огрубела, глаза потускнели, совсем как тогда, в бору… «Думает, наверно, что разонравилась, что надоела, что иду к другой…»
– Я вернусь как раз к началу. Сейчас знаешь, какая очередь у телефона собралась… Чего тебе там париться…
– Ну, раз надо, раз так, иди… А я и не держу тебя!..
Света порывисто встала, повернулась и, застучав каблуками, направилась через шоссе к воротам.
Проводив её взглядом, он побрёл в другую сторону по асфальтовой дорожке, что тянулась параллельно шоссе, мимо деревянных одноэтажных и двухэтажных домов, ограждённых низенькими заборчиками, за которыми теснились кусты, плодовые деревья, крохотные клумбы, засыпанные ранним ноябрьским снегом. За поворотом сошёл на грунт, зашагал под уклон. Аккуратные домики сменились грязными избами; вокруг теснились сараи, от которых несло свиным навозом – это была Слобода. Проезжая каблуками по глинистой грязи, переступая через лужи, он торопливо миновал три ряда домов, что спускались к реке и выбрался на знакомое поле. Было безлюдно – ни души. Наконец Микола остался один: он радостно глядел на зеленевшую, шевелящуюся невдалеке ленту реки, на косогор с возвышавшейся над ним разорённой церковью, – пустой проём колокольни, казалось, мигал ему в тумане.