Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика
Шрифт:
Согнувшихся в три погибели, заставил петь:
– Пока не споёте так, чтоб в лагере в окнах стёкла звенели, будете вот так стоять!..
Марат незаметно полусгибал то одно, то другое колено, тихонечко отставлял то правую, то левую ногу: мышцы и суставы немели от перенапряжения и надо было их беречь, чтоб не порвались. Старательно разевал рот и вместе с остальными выкрикивал что есть силы:
– Союз неруши-мых респу-блик своб'oд-ных!!!..
– Сплоти-ла нав'e-ки вели-кая Ру-у-усь!!!..
Поглазеть на эту комедию сбежались и с пляжа, и с пионерлагеря. «Смотрите, смотрите,
А Вадим Борисович учил уму-разуму:
– Что, шпиндели, трещите по швам?.. Ничего!.. Я здесь никому не позволю за просто так шипы на казённых бутсах стачивать. Вы запасные – но мы вас и держим, чтоб игроки основного состава не зарывались, чтоб Пружина и остальные чувствовали, что им наседают на пятки. Рогволд Станиславыч мне поручил, и я сделаю! Надеялись посачковать, пока ребята в Киеве с хохл'aми лбы расшибают? Не выйдет! Я в-вас в-выведу к пику формы. Я распоряжение Рогволда Станиславовича выполню!.. Теперь интернационал – и громче!..
…Через полчаса, когда закончили, поразгибали спины и добрели до ёлок – у Марата закружилась голова. На какую-то секунду припал к могучему стволу, повис, обхватив руками. Хорошо хоть последним шёл – ребята и не заметили его внезапной слабости. Сам, как только полегчало, заторопился: хочешь не хочешь, а постираться нужно было обязательно.
«А ведь верно говорит Вадим Борисович. Кому нужны бесперспективные слабаки – я да Ганя. Кто станет с ними возиться… Уже сейчас ты – обуза, балласт. Слава богу, хоть из ДЮСШ [10] пока не выпихивают…» В темноте сырого вечера, пугливо косясь, приодетый, Марат шагал на танцы. Впереди маячило светлое пятно – это Шура в импортной белой майке вёл остальных.
10
ДЮСШ – детско-юношеская спортивная школа.
В прошлом году, в Каменском, танцы устраивали на открытой площадке – клёво было, ансамбль приезжал. Здесь же, в Протасьино, в пионерлагере имелся клуб – дощатое строение, вымазанное в зелёный цвет. Вроде и удобнее; дождь, гроза – не помеха. Да не переваривал Марат дискотек, вернее того, что там крутили. Тяжело было без хард-рока – настоящей музыки.
– Абдула, улыбнись, ты же нам всех баб распугаешь!
Марат оторопел от неожиданности, потом сообразил: опять Чмяга. «Ну, не даёт покоя. Тянет нервы, скот. Ответить чего? – Марат торопливо прикидывал, так и этак, а потом бросил. – Какая разница… Да, и кажется, не тот случай. Нельзя же всё воспринимать всерьёз…»
Чем ближе к клубу, тем громче переговаривались Шура с Чмягой: дощатую обшивку строения буквально разрывал монотонный ритм, грохотавший изнутри. У входа, освещённого тусклой лампочкой, толпились здоровенные парни, но заходить почему-то не спешили; мерцали огоньки папирос. Пришлось перешагивать брошенные наземь велосипеды. Мотоциклы, пришвартованные к соснам, внушали подозрение. Лица в сумерках различал с трудом, но было ясно: ребята пришлые и не пионерского возраста. Впрочем, те на регбистов посматривали
– Ну, и колхоз!..
Марат вздрогнул, вскинул глаза на Шуру. Тот прищурился, бесцеремонно пялясь на технику. «Опять ты храбр не ко времени, – забеспокоился Марат, – отдувайся потом из-за тебя, рукосуя…»
Однако ребята у мотоциклов вроде и не заметили Шуру – так только, один сплюнул: толстый, губастый, кучерявый. «И я такой же… Жирный. – Марат снова стал неприятен самому себе, в который уж раз за день. – И зачем я иду на танцы позориться?» Вшестером зашли вовнутрь. У дальней стены, перед белым полотнищем расставлены колонки, аппаратура: лавки придвинуты к стенам. А на них расселись девчонки лет по десять-двенадцать.
– Ой, одни мокрощёлки! – Разочарованно протянул Шура. Ему вторил Чмяга:
– Ну, и не хрена тут высиживать. С этой мелюзгой каши не сваришь!
Марат опять запереживал. «Никогда я не стану таким, как Шура…» Вспомнились наставления Рогволда Станиславовича. «Команда – единое живое существо», – накручивал тот на тактических занятиях. А что же он, Марат, выходит, чужой, лишний, даже если б играл лучше других? Потому что не может стать таким, как все…
Ребята заскучали. Постояли минуту, и потянулись назад за Шурой. Марат плёлся позади всех. Чем дальше от клуба, тем свободнее, легче себя чувствовал: вот и хорошо, что пронесло, что не нужно никого приглашать на танец – другим на потеху.
Шли молча. Потом Шура вздохнул:
– С кем трахнуться-то… Да, проблема.
Урий загоготал. Чмяга взвизгнул от удовольствия. Марат почувствовал, как багровеют щёки. Хорошо хоть в темноте – не видит никто. Не выносил подобных разговорчиков. Вадима Борисовича у крыльца не оказалось. «Значит, обойдёмся без вечерней поверки, – подумал Марат и приуныл, – опять будут кидаться подушками до полуночи…»
Но, к счастью, вольницы, какая могла случиться в отсутствии тренера, на этот раз не получилось: устали.
«Почаще бы так», – блаженствовал Марат в наступившей тишине. Заснул сразу.
Дождь лил с утра, не переставая. Вчера ещё сухое и жёсткое поле превратилось в вязкий глиняный каток. На пригорке, где начинались постройки и сооружения пионерлагеря, мутные ручьи путались меж корней, прорывали канавки, стекались в потоки и неслись по косогору к полю и дальше к реке, устилая всё на своём пути прелой хвоей, выщербленными шишечками, обломками веток. Лужи расползались прямо на глазах, мелкие вливались в крупные. По такой скользкоте на шиповках можно было кататься, словно на коньках.
Тренировка была предусмотрена планом. Вадим Борисович провёл разминку – понатирали плечи, понатрудили спины, покатались друг на друге (один – «лошадь», другой – «всадник»), поизмазались, поискупались в жидкой грязи. Никто не роптал: привыкли. Марат даже радовался непогоде: тяжело переносил жару. А чем прохладнее и мокрее было, тем увереннее себя чувствовал в игре: излишек веса позволял быть более устойчивым, – ведь он не падал там, где непременно бы не удержался на ногах Урий или сам Шура.