Весенний снег

Дягилев Владимир

– И мне тоже.

– А вы вареньица, земляничного, клюквенного, сливового?

– Я уже. Спасибо, спасибо.

Зинаида Ильинична улыбнулась, показывая крупные пожелтевшие от курения зубы.

– А сюда приехали в отпуск или по делу?

– Да сын у меня... Больной он...

– Да что же это такое на нас, на Зацепиных!
– воскликнула Зинаида Ильинична, и голос у нее дрогнул, и второй глаз заслезился.

Она поспешно ладошкой, как ребенок, утерла слезы, торопливо закурила и, справившись с волнением,

объяснила:

– Мой Ванечка, - она указала на тусклый порт.

рет.-Так же, как и вы... Через Ладогу отправились, и... концов нет...

– Искать надо, - посочувствовала Вера Михайловна.

– Искала. До сих пор ищу.

– Может, фамилия другая? Может, усыновили?

Зинаида Ильинична рывком притушила папиросу.

– А вот об этом... И то верно... Благодарю вас.

Еще немного посидели, и Вера Михайловна стала прощаться.

– Сереженька-то ждет. Сегодня воскресенье, впускают пораньше.

– Да, да, - согласилась Зинаида Ильинична.
– Чего бы ему?..

Зинаида Ильинична взяла с туалетного столика мохч натую собачонку^ протянула Вере Михайловне,

– Ну что вы...

– Нет, нет. Не обижайте.

Попрощались тепло, даже обнялись.

– Заходите. Всегда рада буду.

Уже на лестнице Зинаида Ильинична крикнула:

– Адрес! Свой адрес скажите!

Вера Михайловна назвала адрес Федора Кузьмича, помахала Зинаиде Ильиничне рукой и ушла с хорошим чувством на душе, будто и в самом деле у родственников побывала.

Еще издали Вера Михайловна увидела большие глаза сына. Он сидел в конце коридорчика, в игрушечном уголке, чуть в сторонке от других детей, но не играл, а то и дело посматривал на дверь, ожидал ее. Он даже не обрадовался подарку Зинаиды Ильиничны - пушистой собачке, а тотчас, как только Вера Михайловна поцело~ вала его, обхватил ее за шею и зашептал в самое ухо:

– Мам, а меня профессор смотрел. Одного меня только.

Он был переполнен этой новостью, как будто сознавал и понимал ее значение.

– Так это ж хорошо, Сереженька, хорошо,-успокоила Вера Михайловна и увлекла его подальше от детишек, в их уголок среди цветов, за телевизором.

Она и сама почувствовала, как у нее задрожало сердце от этой новости.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи. Когда он тебя смотрел?

– Да утром же. У себя в кабинете, - с гордостью добавил Сережа. Посмотрел и конфетку дал. Во, - и он достал из кармашка конфету "Белочка".

– Ешь, ешь,-она прижала его к себе, ощущая, как дробно стучит его сердечко.

Сережа занялся конфетой, потом дареной собачкой, а Вера Михайловна все думала, что бы мог означать этот внезапный осмотр профессора, В конце концов она решила, что он мог означать только одно: близость операции.

– Мам, - спросил Сережа, - а меня тоже будут замораживать? А это вовсе и не холодно. Вася рассказывал.

Она поразилась.его понятливости, точнее, его

пониманию того, что предстоит. Вообще, все эти долгие месяцы, с тех пор как была обнаружена его болезнь, она удивлялась его стойкости, терпению и мужеству, - он ведь никогда не сробел, не заплакал, не напугался. Он ведь что-то ощущал и чувствовал, хотя бы боль, хотя бы необычность обстановки, но никогда не возражал, не противился, а шел, делал, терпел, потому что понимал, что все это необходимо. Вот и сейчас понимает. Все, все понимает.

"Милый ты мой глупыш. Мужчина ты мой, - мысленно обращалась Вера Михайловна к сыну.
– Ты и не представляешь, что тебя ожидает. Замораживают не просто так, а для того, чтобы сердце резать... Но, может, и повезет. Может, и обойдется. Одна надежда.

Другой у нас нет, сыночек..."

Ее охватило такое волнение, что она не смогла больше сидеть, отвела Сережу к ребятишкам и направилась к сестре. Но та сказала:

– Это Клава водила. А она уже сменилась.

"Значит, и в самом деле Сережу смотрел сам профессор, смотрел в необычный день, в воскресенье, смотрел один, с утра, - быть может, специально приехал, чтобы посмотреть его..."

"Ну что ж, ну что ж, - твердила Вера Михайловна.
– Вот оно и наступает. Может, и будет наш Сереженька жить долго. Может, и исправят все его проклятые пороки".

Нежно попрощавшись с сыном, Вера Михайловна бросилась на главпочтамт.

"Никитушка!-писала она.-Кажется, приближается тот самый день, которого мы так долго добивались.

Сегодня нашего сыночка смотрел профессор (пришел в выходной специально). Видно, дело идет к операции.

Точнее, она вот-вот будет".

Перо писало плохо. Вера Михайловна поменяла ручку.

"Страшно и боязно,-продолжала она.
– А что, как... И рука-то не поднимается написать плохое. Но деться-то нам некуда. Надежда единственная. Невозможно ведь смотреть, как он угасать будет. А сейчас Сереженька выглядит славненько. И такой умница, нисколько не трусит. Рассуждает, как мужчина, разумненько...

Побывала я сегодня у Зацепиной, той, о которой уже писала тебе. Оказалась однофамилицей. Но женщина славная, тоже блокадница, у нее свое горе - ребенка потеряла..."

Вера Михайловна долго думала, как закончить письмо, и наконец приписала: "Об операции я телеграмму пошлю. Ты на почту захаживай".

Она уже сложила листок, но снова развернула его, дописала на уголке: "Ты не беспокойся, Никитушка".

Вера Михайловна не могла оставаться одна. Поехала на квартиру. Рассказала старикам о своей новости.

– Решили, значит,-отозвался Федор Кузьмич.- Они, доктора, нынче зря под нож класть не будут.

– Да и ладно. Да и пора. Да и сколько ждать можно,-оживилась Марья Михайловна.-А что так-то говорить? За чайком и потолкуем.