Весенний снег
Шрифт:
– Мам,-спросил он,-а этот дядя профессор хороший?
– Хороший.
– А он волшебник?
Она удивилась вопросу, но, чтобы не разочаровывать сына, подтвердила:
– Почти.
Веру Михайловну окликнула сестра приемного покоя:
– Вас просили зайти к профессору Крылову.
Вот тут-то Вера Михайловна и вспомнила об Алексее Тимофеевиче, о неожиданной встрече с ним и о последних словах Крылова. Других причин приглашения она не находила..
"Может, я подвела его? Но ведь он ничего худого...
Я так и буду говорить.
Потом она отвлеклась от этих мыслей, стала думать о том, что написать Никите. "Об отказе от операции писать не буду. Насчет всего человечества тоже не упомяну... Просто... Да, да, просто скажу, что перевели в другую клинику. О клинике Крылова он и сам знает".
Впервые она собралась лгать мужу, но не устыдилась этой лжи, а обрадовалась ей: она сохраняла спокойствие в доме, уберегала родных и дорогих ей людей от ненужных волнений.
– Вас Вадим Николаевич ждет, - завидев ее, будто обрадовалась секретарша.
На этот раз Вера Михайловна рассмотрела профессора поподробнее. Оказывается, у него черные, с редкой сединкой волосы, у глаз и у рта морщинки, особенно они заметны у рта, как две уздечки с каждой стороны.
А глаза темно-карие, умные, будто всевидящие. И взгляда он не отводит. От всего облика его исходила уверенность и убежденное спокойствие. На сей раз он был более .приветлив, усадил Веру Михайловну напротив себя, но заговорил совсем не о том, о чем она предполагала.
– Тут, видите ли, один вопрос. Вы доктора...-он заглянул в бумагу,-Петюнина знаете?
– Нет,-отказалась Вера Михайловна, не припоминая такой фамилии.
– Нет, не знаю.
– Владимира Васильевича Петюнина,-повторил Крылов.
– Владимира Васильевича...-повторила за ним Вера Михайловна.-Так это ж наш! Из Медвежьего.
– Вот-вот, видите,-подтвердил Крылов.-Он заходил. Вами интересовался. Просил разрешения на .посещение... А вы, оказывается, из знакомых мест. Расскажите-ка о себе.
Вера Михайловна рассказала. Не так подробно, как когда-то Горбачевскому, без прежней охоты, но точно и откровенно.
– А вы что.. . Видите ли...
– Крылов тянул, подыскивая слова.-Вы сколько уже здесь живете? Трудновато. Накладно. Так во-от... Могу предложить... Не хотите нянечкой поработать?
Предложение было неожиданным. Вера Михайловна растерялась.
– Я понимаю,-извиняющимся тоном произнес Крылов.-Вы учительница... Но другого пе могу...
А пособить вам хочется. Дело в том, что это надолго с мальчиком. Я имел в виду, что процедура эта, видите ли, трудоемкая.
Веру Михайловну поразила не неожиданность, не само предложение профессора, а мотивы этого предложения. Ее до боли тронуло одно слово: пособить. Давненько она его не слышала. А слово-то дорогое, хорошо знакомое, выселковское, там его часто произносят. Пахнуло родными местами, родными людьми. Будто душевный мостик перебросило это слово от сердца профессора к ее сердцу.
Крылов ждал, и Вера Михайловна произнесла:
– Можно, я
– Конечно. Это, видите ли, не к спеху.
Она раскланялась и вышла.
Доехав до главпочтамта, поспешно села за письмо Никите. В нем она сообщила, что уже согласилась поработать санитаркой. "Мне нисколечко не будет трудно, - писала она.-А помогать людям буду. И Сереженька на виду будет... А профессор обещал лечить. О нем люди хорошее говорят".
Вера Михайловна оторвалась от бумаги, удивляясь тому, что пишет о человеке, который еще утром казался ей неприятным и неприветливым, в добрых тонах.
"Но он пособить хочет", - добавила она и подчеркнула это слово двумя аккуратными чертами, будто это было не письмо, а тетрадь одного из ее учеников.
Вера Михайловна смутно помнила тяжелые минуты прощания с клиникой Горбачевского. Она старалась не воскрешать тягостных воспоминаний. Берегла душевные силы. Предстояли последние испытания, и ее силы нужны были не столько ей, сколько Сереженьке. Но иногда, помимо ее желания, одно воспоминание беспокоило Веру Михайловну. Оно касалось Владимира Васильевичадоктора из Медвежьего, человека, который первым определил болезнь ее сына. Вроде бы он, этот Владимир Васильевич, появлялся тогда в приемной, вроде бы о чем-то спрашивал, что-то советовал. Но что именно? Совсем не советы и вопросы доктора из Медвежьего волновали ее, а то, что она обошлась с ним не так, как принято обходиться в родных местах, обошлась неприветливо и дурно.
Не по-людски. А ведь он, верно, добра хотел и ничем не провинился перед нею. Вот эта ее минутная черствость и неприветливость, обхождение не по-людски, проявившиеся пусть и в трудный момент, но проявившиеся, они-то и беспокоили совесть Веры Михайловны. Однако со временем, озабоченная сначала устройством сына, а затем и своим устройством, она как-то позабыла о Владимире Васильевиче и о своей досадной промашке в обхождении с ним.
Зато Владимир Васильевич Петюнин часто вспоминал о Вере Михайловне. Ему врезалась в память та безысходная отрешенность, что застыла на ее лице тогда, в приемной, в минуты ухода ее из клиники Горбачевского.
Лицо Веры Михайловны с расширенными, будто остекленевшими глазами часто вставало перед ним и напоминало о том, что это он, врач Петюнин, первый обнаружил врожденный порок сердца, толкнул ее на те необходимые, но все равно мучительные испытания, что тянутся до сих пор. Только врач способен понять то профессиональное состояние, в котором находился Владимир Васильевич, то душевное беспокойство, что не покидало его все это время.
Он был еще молодым врачом, а значит, все его чувства были еще обострены, они еще не обросли тем особым внутренним панцирем самосохранения, какой появляется с годами у более опытных врачей, когда переживания за каждого человека уже не так травмируют психику, когда их как бы не допускаешь близко к сердцу, внушая себе мысль о том, что это неизбежные спутники твоей профессии и нужно привыкнуть к ним, иначе сам сгоришь раньше времени.