Весна гения: Опыт литературного портрета

Продев Стефан

– Как вам объяснить, господа, – голос его резко раздавался в тишине, – вопрос этот большой и сложный. Мне понятны ваше недоумение и ваша ярость. Во мне вы видите вероотступника, человека, который не дорожит своим происхождением. Я сознаю, что являюсь плохим сыном и еще более плохим вашим приятелем. Но что поделать, не могу быть другим… Еще в детстве я возненавидел профессию и дела отца. А это ведь дела и ваших отцов. В отличие от меня, вам нравятся их занятия, и вы готовитесь их продолжить. В этом ваше предназначение, и оно вполне устраивает вас и, более того, делает счастливыми. Со мной все обстоит иначе. Я совсем не хочу стать фабрикантом, торговцем или даже комиссионером. Моя жизнь в книгах. Некоторые из вас бывали в нашем доме и видели их. Я стремлюсь к совершенствованию духа, к постижению красоты великих мыслей и глубоких чувств. Без сомнения, это будет нелегким делом. Надо много учиться, читать, чтобы что-то познать. И должен вам признаться, я занимаюсь почти непрерывно,

сутками напролет. Вы считаете литературу несерьезным делом, потерей времени. Для меня же, наоборот, она источник мудрости и совершенства. Мне становится скучно, когда я слушаю ваши разговоры о сделках, лошадях и собаках. А вы переминаетесь с ноги на ногу и ковыряете в носу, если я пытаюсь ввести вас в мир поэтических видений. И тут нет ничего удивительного, господа. Просто мы разные люди. Хотя мы имеем одинаковое происхождение, нас разделяет глубокая пропасть. Разве так уж важно, где ты родился и кто дал тебе имя? Нет, важнее другое – о чем ты думаешь, что волнует тебя и для чего ты живешь. Кто сказал, что происхождение обязательно определяет призвание и духовную жизнь человека?! Разве пример с упоминавшимся уже здесь графом Сен-Симоном не говорит об обратном? Титулы не всемогущи, они не всегда в состоянии сковать мысль, изменить природу. Так что пусть мое имя и мое происхождение не вводят вас в заблуждение… Ваша жизненная задача неизмеримо легче, господа. Вы должны идти по стопам отцов, продолжать их дела и повторить их роли. Моя – намного сложнее и дьявольски трудная. Я должен не только отойти от отца, но и проложить в жизни свою тропу. Это как раз то, что и разделяет меня с вами, превращает в вашего недруга и антипода…

Слова Энгельса приводят в растерянность молодых господ. Как всегда, он заставляет внимательно слушать. Уже никто не шумит и не кричит – все в его магической власти. Один только Джек все еще петушится, пытается возражать, возбужденно утверждает, что Фридрих не прав, что он находится под влиянием идей тех самых простолюдинов, с которыми дружит, что его рассуждения об отсутствии связи между происхождением и призванием человека совершенно произвольны и неосновательны…

– Вы правы, мистер, – быстро ответил Энгельс, – даже в большей степени, чем можете предположить. Иначе как можно объяснить этот не совсем приятный спор. Вы только что говорили о простолюдинах и их идеях. Но давайте уточним: кого вы подразумеваете под простолюдинами? Рабочих? Служащих?..

– Их, конечно, но и еще кое-кого… – с кислой гримасой проговорил молодой Эрих.

– Смелее, смелее, Джек! Уточните этих «еще кое-кого»…

– Ну и уточню, господин Энгельс, если вы этого так хотите. Хотя бы вашу пишущую братию из компании Фрейлиграта и «кружка любителей современной драмы». Назовите хотя бы одно имя из этой среды, которое заслужило бы наше искреннее уважение… Да все это голь перекатная, питающаяся крохами с нашего стола. Что бы собой представлял хотя бы известный Фрейлиграт, если бы не было такого благородного хозяина, как господин Зигрист. Я уже не говорю о таких господах, как Нейбург и Штрюккер, этих обыкновеннейших и, даже хуже этого, чиновниках… Как видите, разница между вашими друзьями и рабочими не так уж велика. И те и другие живут за счет кассы наших отцов…

– Довольно, мистер! – Фред резко взмахнул рукой. – Наконец вы швырнули камень, который держали за пазухой. Теперь можем говорить в открытую… Как я и подозревал, мир и людей вы рассматриваете только с точки зрения их финансовых возможностей. Деньги, по-вашему, это все. Они придают величие имени, лежат в основе авторитета и добродетелей. В этом отношении вы идеальнейший представитель своей среды, и благочестивый Вупперталь вполне может гордиться вами. Но это, разумеется, не значит, что вы оригинальны. Ровно сто лет назад саксонец Рабенер составил остроумнейшую таблицу, по которой определялись умственные способности в зависимости от количества денег. Если поверить этой таблице, Джек, у вас «проницательный ум», так как ваш отец обладает капиталом в пятьдесят тысяч талеров. Но согласно этой таблице, многие господа, которых я вижу здесь, не могут похвалиться ни «большим», ни «тонким» умом – не хватает содержимого их касс. Вот до какого совершеннейшего абсурда доводит такое механическое уравновешивание денег с человеческими достоинствами. Я никогда не соглашусь с этим, никогда не смогу подобным образом поступать, и не стоит сердиться на меня за это. Тут мы никогда не сойдемся, навсегда останемся противниками… Я, дорогие господа, оцениваю людей по их умственным и моральным качествам, а не по их мошне. Поэтому и отдаю предпочтение вечеринке в Рауэнтале перед балом у фрейлейн Петтерссон. Умный труженик намного интереснее глупого богача. И какое значение имеют деньги, когда речь заходит о гораздо большем, чем холод официальной любезности. Верно, что хижины наших ткачей не имеют ничего общего с домами, в которых мы живем. Там нет белых покрывал и лакеев. Нет этих оркестров и бильярдных. Нет фраков и кринолинов. Но там я нашел нечто гораздо большее, чего никогда не смогу забыть и что меня обогатило духовно. Там, уважаемые господа, я познакомился

с сокровищами немецких народных сказок, немецкими танцами, немецким остроумием. Там я впервые услышал, как звучит наш народный язык, сколько потрясающе страшного можно рассказать на этом языке. Там я понял, что значит искренность и непосредственность в отношениях между людьми, сколько ума и красоты могут скрывать иногда жалкие лохмотья. Вас это, видимо, мало интересует. Ведь здесь нет ничего общего с вашим «финансовым мировоззрением». Но, как я уже говорил, я не являюсь подданным вашего царства. Оно походит на клетку и слишком тесно для меня…

Разговор коснулся деликатнейшей и роковой области. Энгельс ведет его так бесцеремонно и смело, что даже хитрый Джек теряет надежду изменить его ход. «Черт его побери, – думает он, – неужели никто не может заткнуть глотку этому профессору? Ты, Якоб, или ты, Шмунд!» Увы, все молчат, и Фред расправляется с ними как ему нравится. Мистер Эрих беспомощно оглядывается, готовый уплатить сто талеров тому, кто отобьет атаку Энгельса. Неужели это так трудно, господа! Ну же, друзья, прошу вас, даю сто талеров! Целых сто талеров! По лицу Джека сбегает струйка пота. Никто не возражает. Все слушают. Это же отвратительно…

Наконец лицо молодого Эриха осветила надежда. Дверь бильярдной с треском распахнулась, и чей-то запыхавшийся голос громко позвал:

– Здесь ли мистер Джек?.. Вас просят сойти вниз… к гостям…

Это спасение. Джек повернулся к двери и с явной поспешностью ответил встревоженному слуге:

– Благодарю тебя, Фердинанд! Сейчас же иду…

Спустя минуту в бильярдной остался один Энгельс.

Он взял полированный кий, натер его острый конец мелом и один начал гонять тяжелые костяные шары. Фред любил эту спокойную и точную игру – мягкое зеленое сукно широкого стола, на котором рука его создавала сложнейшие комбинации линий и кругов, целый мир невиданных фигур. Сколько фантазии и прелести в этой бесплотной живописи! Сколько свободы!

Белый шар, метеором пролетев по сукну, толкнул красный…

Ни один разговор, вроде только что воспроизведенного, никогда не оставался без последствий. Возбужденная молодежь пересказывает его отцам, и пересуды, словно призраки, витают над вуппертальской землей. Они проникают в окна домов и двери контор, ошарашивают их рабов, заставляют толстяков прицокивать языками, грубо ругаться и сопеть подобно моржам. В конце концов после долгих скитаний по улицам и домам пересуды достигают цели – ушей господина Энгельса-старшего…

Излишне описывать чувства гнева и страдания, которые вспыхивают в сердце гордого старика. Мы уже не раз слышали раскаты его могучего баса и не раз видели его тяжелую трость. Но теперь сын стал достаточно взрослым, чтобы не спасовать перед пустым окриком, подзатыльником или поднятой палкой. Человек, покоривший Вупперталь своими машинами и несгибаемой волей, беспомощно стоит перед упрямым юношей, который по какой-то иронии судьбы получил право называться его сыном. И последние надежды фабриканта рушатся под тяжестью страшнейших фактов, следующих один за другим и убедительнейшим образом подтверждающих, что в голове Фреда поселился сам дьявол, что в ней бродят самые невероятные, а главное, опасные мысли. Впервые в жизни старый Фридрих утратил сон и заставляет по ночам притихший дом считать его тяжелые шаги. Взявшись одной рукой за сердце и держа в другой массивный подсвечник, взлохмаченный и опечаленный, погруженный в тревожные и мрачные мысли, он мерит шагами из угла в угол свою просторную спальню. Свернувшись в клубочек на краешке широкой постели, фрау Элиза молча следит за этой бесконечной гамлетовской «прогулкой». Она ничего не говорит супругу, так как знает, что тот не любит выслушивать советы, и понимает, что на этот раз он действительно переживает адские муки. Уже много месяцев подряд муж ни о чем не говорит и только вздыхает. Энгельс-отец ищет пути к спасению Энгельса-сына…

И вот на исходе одной из длинных ночей фабрикант резким движением ставит подсвечник на стол. Эхо шагов замирает. Во дворе завывает ветер, время от времени хлопающий деревянными ставнями окон. Отец на секунду задумывается и протягивает руку к гусиному перу, торчащему в чернильнице. Фрау Элиза понимает: решение принято.

– Да, мадам, – глухо отзывается супруг, – я нашел выход. Мое решение хотя и может показаться жестоким, но оно справедливо. Подготовьтесь к близкой и продолжительной разлуке с Фредом… Пусть послужит сын подальше от дома, с чужими людьми, в чужой конторе. Надеюсь, это поможет ему освободиться от вредных идей, покоривших его… Видимо, вуппертальский климат скверно сказывается на его характере…

Зарывшись лицом в подушку, мать тихо плачет…

На другой день старательный Гутмайер заносит в книгу регистрации исходящих бумаг запись об отправке заказного письма в Бремен. Тяжелый пакет с двумя восковыми печатями адресован лично его превосходительству господину Генриху Лёйпольду, саксонскому консулу, владельцу экспортной фирмы по торговле корабельным канатом в Америке…

Ничего не подозревая, Фред принял пакет от Гутмайера, поставил на конверте печать фирмы и вместе с другими письмами отправил его с почтовым дилижансом в Дортмунд.