Весна в Ялани
Шрифт:
– Палит там чё-то у себя, круглые сутки, – говорит Галина Харитоновна. – Вроде соломинки какие-то… траву ли. Там идь не спросишь, спросишь – рад не будешь.
Прошёл Коля в горницу, где обосновалась до осени сестра с внуками, на молочко которых привезла, на свежий воздух.
Всё в комнате разбросано. Визгом взято, как говорит Галина Харитоновна. Горшки ночные, детские игрушки. Карандаши цветные и фломастеры. Маленький, с книжку, компьютер. Постели не заправлены. Какая-то палочка, похожая на бенгальскую свечку, вставленная в пол-литровую стеклянную банку, жиденький, но вонючий дым пускает. На полу, на подоконнике и на кровати
Сонники. Астрология. Гадания. Хаббард какой-то – Дианетика.
Детективы в мягком переплёте. Бушков. Маринина. Донцова. И –
Иностранные… Какая-то Елена Рерих. Блаватская. Ещё какие-то.
Про этих Коля и не слышал.
Много их, все не разглядишь.
Вернулся к матери в прихожую. И говорит:
– Чё-то ещё там вроде шаит.
– Этим и пахнет, – говорит Галина Харитоновна. – Уж голова, как колокол, гудит, чуть не раскалыватса, – жалуется. – К отцу-то ты пойдёшь, собрался? – спрашивает.
– Собрался, – Коля говорит. – Пойду.
– Дети-то как ишшо не угорят?.. С ног прямо валит.
– Но, ядрёно.
– Поешь? – спрашивает Галина Харитоновна.
– Да нет, – отвечает Коля, – не хочу.
– Тебе чё дать туда с собой?
– Не надо. Луша положила.
– Может, и я схожу… попозже.
– Потом, находишься – не встанешь.
– Давно была уж на могилках… Года уж три тому, поди, или четыре… Ох, чё городит, чё городит. Она маленько…
– Ты не слушай.
– Как же не слушать?.. Она же дочь мне – не прохожая.
– Ну, я пойду.
– Ступай, ступай, родной, меня не переслушашь.
Пошёл Коля. У двери уже.
– Вот такие мы бываем, – говорит Галина Харитоновна. Встала, к иконам повернулась – что-то бормочет.
Обождал Коля, пока мать помолилась, и говорит:
– Я во дворе потом почищу.
– Сёдня-то нет, конечно. Праздник, – говорит Галина Харитоновна. – Я помаленьку там выкидывала, убирала – не заросло.
– Зачем?
– Не станешь же сидеть… Тебя всё ждать?
– Подождала бы… Может, и завтра.
– Не загадывай. Когда получится, и уберёшь.
– Ну, я пошёл, – говорит Коля.
– Ну, с Богом, – говорит Галина Харитоновна. – Иди задами. От посторонних глаз подальше. Там эта Рая, расшаколда. Ишшо увяжется.
– Да не.
– Не не, а да, не знаю бытто… Ей лишь бы выпить. Ты там не сильно…
– Я…
– Смотри… Луша домой потом не пустит. Переживаю…
– Ну, это самое… пошёл я, – говорит Коля.
– Ступай, ступай, – говорит Галина Харитоновна. – И я с тобой бы… да со своей клюкой-то… горе, горе. Ишшо обед готовить надо, сварить супчишко…
С кракадэлками.
Вышел Коля из дому. Взял под навесом в ограде железные грабли. С граблями на плече, придерживая их левой рукой, с пакетом – в правой, из ограды вышел в огород. Через воротца – на Турпановскую улицу, когда-то многолюдную, теперь почти пустую. Пять домов на ней осталось. Три нежилых из них, а два – кто-то из города купил себе под дачу – не ради дома, ради огорода.
Тут, сразу же за родительским домом, возле изгороди, хлысты лежат. Семь лиственниц прогонистых, сорок берёз нетолстых, три осины. Коля не раз уже их пересчитывал – сколько литров бензину понадобится, чтобы их распилить, прикидывал. Хлысты грязные – тащили волоком их по земле. Пилить надо будет осторожнее, чтобы цепи не затупить, думает Коля.
То они махом…
Точить придётся часто – стачивать. Денег на новые не наберёшься.
На зиму хватит матери. Себе я, Луше, напилю. Ещё поленница
С горы спустился. Куртюмку, в берега уже вошедшую, но ещё мутную и полноводную, по мосткам миновал. Стал подниматься в длинную, почти километровую, пологую гору. Тут на виду уже и кладбище.
Шагает Коля. Вспоминает.
Лето. Последнее перед школой. Звёздный август. Лет семь Коле или восемь. Играли они с ребятами в войну. В сосняке, под кладбищем, был у них, луговских и линьковских, штаб. У противников, мальчишек с Городского края, штаб находился в ельнике, по дороге в Култык. Немцами были то одни, то другие – бросали жребий, кому выпадет. На немцев соглашались с неохотой. Всем хотелось быть русскими, даже немцам настоящим – много их тогда в Ялани жило, ссыльных, отбывших до этого какой-то срок поблизости, в лагерных посёлках Волчий Бор и Монастырский. Дети-то, в основном, уже в Ялани народились, Колины ровесники. Спрятался Коля во время боевых действий на кладбище – засел между двумя старинными купеческими памятниками, тише мыши затаился: враги появятся – не ожидающих, перестрелять их. Обнаружили всё же его шустрые и глазастые противники, дав длинную очередь из деревянных автоматов, крикнули ему: Коля, падай, ты убит! Упал Коля – и душа из него вроде как вырвалась. Будто взмыл он, Коля, душа ли его, вверх, в небо, и смотрит на всё сверху, в том числе и на себя, лежащего на кладбище, среди могил, убитого. Вернулся в себя Коля, душа ли его, странным образом – кто будто втиснул, но вставать – раз уж убитый– то – так и не стал, по-честному лежать остался между памятниками. Все и забыли про него. Не подошёл никто к нему и не сказал ему, что война закончилась и можно оживать. Солнце зашло, похолодало. Потом уже, когда совсем на кладбище стемнело и небо вызвездило, услышал он, как кричит в Ялани потерявшая его мать: Коля! Коленька, ты где?!
Пошёл тогда Коля, озябший, домой. Не побежал. Он и в детстве бегать не умел. И не пытался научиться. Зато умел Коля так быстро оглядываться, что его добрый, но слегка рассеянный ангел-хранитель, всегда следующий за ним по пятам, не успевал, врасплох застигнутый, укрыться крылом-невидимкой, – много раз, оглянувшись, замечал Коля своего ангела-хранителя и лицо его запомнил, ни с каким другим уже не спутает – ликом он похож на Голублеву Катерину.
И улыбкой.
Коля и теперь его, своего ангела-хранителя, иной раз успевает заметить. Не так часто, конечно, как раньше, – реже стал он, Коля, оборачиваться – совестно.
Домой тогда пришёл Коля. Мать его за то, что он, легко одетый, так запозднился, ругать не принялась, отец – и вовсе. Коля поел, лёг спать и сразу же уснул – помнит он это. Ангел-хранитель у него в ногах устроился – он это видел.
А потом, что и по сей день Коле кажется необычным и значительным, когда умер Сергей Алексеевич, отец его, могилу ему, без Колиной указки, вырыли как раз там, где он, Коля, пролежал до поздней августовской ночи, между двумя замшелыми гранитными памятниками. О чём тогда же он, стоя у гроба на краю могилы, и вспомнил. И хоронили отца в августе. Может быть, в тот же день, в который Коля был убит, но только многими годами позже.