Весна в Ялани
Шрифт:
Может.
Поднялся Коля в гору.
Двустворчатые дощатые ворота распахнуты. Настежь.
Вошёл Коля.
Птицы кричат – бывать они здесь любят. Вороны громче всех – не удивительно, привычно. Мелькают ронжи рыжие, перелетая с дерева на дерево, – искрят. Чечётки пикают, как мыши.
В разных углах большого, с южной и западной сторон уже заросшего ельником и пихтачом, запущенного кладбища, принимающего на хранение покойников уже почти четыре века, костры горят. Яланцы нынешние и приехавшие с разных мест яланцы бывшие, чьих родственников кости ожидают всеобщего воскресения здесь, сжигают старую траву и
Николай Николаевич Истомин, архитектор елисейский, на могиле своего отца Истомина Николая Павловича, однополчанина Сергея Алексеевича, – и тут, на кладбище, они, бывшие фронтовики, пребывают в соседях.
Поздоровались. Кивками. Николай Николаевич и Николай Сергеевич.
Здесь же и Гриша Фоминых, Колин одноклассник, когда-то работавший в пожарке, в городе, нынче пенсионер. На могиле матери, тётки Василисы, вырастившей Гришу и сестру его без мужа. Гриша стоит в оградке, словно каланча, – высокий.
Коля и с Гришей поздоровались – кивками тоже.
К бабушкам сходил Коля, прибрался. К дедушкам сходил и там навёл порядок. Не торопился. Побыл у них. Сказал им что-то. Побывал у тёток и у дядек. Которых знает.
И всех от веку…
К отцу пошёл.
Собрал граблями на его могиле жухлые листья, нападавшие прошлой осенью с берёзы и с черёмухи, траву старую и повылазившие из земли ростки шиповника вырвал, вынес всё это за ограду и поджёг. Смотрит на дым и думает – о чём-то.
Вошёл после в оградку. Сел на скамеечку.
Налил водки в стакан, который тут и зиму зимовал, под снегом, на могиле. Поставил его к кресту. Кусочком чёрного хлеба прикрыл. Блин, свернув его вчетверо, положил рядом со стаканом. Налил себе в стопку.
– Ну, папка, – говорит. – С праздником.
Выпил. Закурил.
Отец, с Победой.
Дым шумно выдохнул.
Спасибо, сынок.
Стало на память приходить – многое. Как вызванное. Что-то в очередь становится, что-то без очереди прорывается. Например, это:
Брал отец Колю иногда с собой в баню и просил его потереть ему уже намыленной вехоткой спину. Родной, пошоркай. Весь был израненный отец – тело и ноги. В шрамах и вмятинах. Как пластилиновый. Да ты не бойся, жми пошибче. И Коля шоркал, жал пошибче – силёнок мало было – как уж получалось.
Родной, спасибо. Молодец.
Приучал отец Колю с раннего детства к крестьянской работе. Как что делать, объяснял всегда спокойно, не кричал, не раздражался. Коля, вот так, родной, или вот этак. И Коля делал, быстро приноравливался. Мать говорила: сынок, как хлястик, мол, за тятей. Ну, так и было: куда отец, туда и Коля. Отец за сеном в лес на лошади – в санях и Коля. Отец дрова пилить – Коля за ним.
Как обращаться с пчёлами, учил его отец. Как проверять их так, чтобы они не злились. И как, ставя сруб бани или стайки, чертить и пазить брёвна. Как запрягать
Кроме, конечно, этого… вот выпиваю. К этому делу он меня не приглашал. Этому я самостоятельно уж обучился.
Вспомнилось Коле, как болел отец, как угасал. И как отец стеснялся этого, жалея мать, что ей за ним ухаживать приходится и что помочь он никому ничем теперь не может. Как отец умер, как его похоронили.
Себя всего отдал бы тогда Коля, чтобы отец остался жить.
Неразрешимо.
Как одиноко после смерти отца сделалось. И как от этого он, Коля, к водке пристрастился.
И капли в рот до этого не брал.
Вспомнил Коля, как, по рассказам матери, бабушка Минодора открыто радовалась: изверьга не стало, а отец горько, но безмолвно переживал сначала смерть Сталина, а потом – разоблачение культа личности. Хоть и коммунистом, сталинистом никогда он, отец, не был. До перестройки не дожил он и не видел, слава Богу, как некоторые двурушники начали публично – по телевизору, на всю страну – по-лицедейски сжигать свои партийные билеты.
Неприятно. Хоть и мне-то…
Как собирались на Девятое мая у них, у Безызвестных, в доме уже выпившие маленько фронтовики. Как отец, сгорбившись и сунув ладони, словно мёрз, как в муфту, в рукава пиджака, сидел на стуле поодаль от стола, бытто гость, а не хозяин, и, помалкивая, слушал разговор других участников. И когда кто-нибудь из мужиков начинал вдруг всхлипывать и плакать, Коле делалось не по себе. Он это помнит. Отец не плакал, сколько бы ни выпил.
Про войну-то мало говорили. Больше про довоенное. И про политику.
Вспомнился и родной брат отца, дядя Коли, Александр Алексеевич Безызвестных. Высокий, статный и красивый. Голубоглазый. С гривой белых, седых, волос. С усами белыми же, вверх закрученными, как у Чапаева. С чёрными бровями. Ушёл он лет десять назад, прихватив с собой синее капроновое ведёрко, в тайгу за шиповником – и не вернулся. Долго его искали, так и не нашли. Летом, в плохую и хорошую погоду, и зимой, даже в пятидесятиградусные морозы, ходил он по Ялани в одних трусах и майке, в брезентовом плаще поверх, в резиновых, литых, сапогах. В магазине всегда тихо и скромно выстаивал очередь, пропустить себя вперёд не требовал, как поступали некоторые участники, тряся перед всеми удостоверением участника войны. Дождавшись своей очереди, продавцу говорил Александр Алексеевич: будьте любезны, мне, мол, бутылочку и банку кильки. Ему давали. А вот курить он не курил. Чинил Александр Алексеевич в конюховке яланского рыбкоопа конскую упряжь и джижурил на проходной яланской МТС «Полярная». Нигде претензий, нареканий к нему не было. Был исполнительный, всё делал добросовестно.