Весна в Ялани
Шрифт:
Мать Колина, Галина Харитоновна, говорила про своего деверя:
– До войны он, Александра, таким не был. На фронт ушёл, как все, нормальный. Пришёл другим. Контузило. Вобше-то безобидный. Отдаст с себя последнюю рубаху, она была бы – все раздал. В доме-то стол да табуретка – вся мебелишка. Спит возле печки, на полу.
Сидели они как-то – Коля, маленький ещё тогда, дошкольник, и его родной, но странный дядя Саня – на берегу Бобровки, рыбачили на ершей.
– Ты можешь шлёпать, шлёпать, шлёпать,
– А почему? – спросил, помнит, Коля.
– А потому, милый мой, что от тебя до Него бесконечность, – ответил дядя Саня.
– Как от Ялани до Колесниковой?
– Как никуда от ниоткуда… А Он до тебя в один момент может добраться: хлоп – и готово! А почему?
– А почему?
– А потому, милый ты мой, что между тобой и Боженькой нет расстояния. Тебе понятно?
– Нет.
– Ну, ещё рано. Подрасти.
Господи, упокой и Александра. Где его кости?.. Где и все. Когда восстанут… У Бога нет ни мёртвых, ни потерянных…
Подошли Истомин Николай и Фоминых Гриша. У Николая в руках пакет. У Гриши – табуретка. Оба в лёгких, демисезонных, куртках. Ни шапки, ни кепки на голове ни у того ни у другого.
– Не жарко, – говорит Гриша.
– Здорово, – говорит Истомин Николай.
– Заходите, – отвечает им Коля.
Вошли Николай и Гриша в оградку. Смотрит Гриша на крест и спрашивает:
– Он шестьдесят всего прожил, дядя Сергей-то?
– Шестьдесят, – говорит Коля.
– Мало, – говорит Гриша. – Он тёти Гали-то был старше?
– Старше, – говорит Коля. И говорит: – Располагайтесь.
Сел Гриша на принесённую им табуретку.
– Моя, – говорит. – С могилки. На ней, приду когда, сижу.
Николай – к Коле, на скамеечку. Расположились.
– Красота, – говорит Гриша, – когда комаров-то нет.
– Всё бы лето так, – говорит Истомин Николай.
– Но, – говорит Коля. – С ними-то это…
– Рта не открыл бы, сразу весь забили бы, глаза бы залепили… И ни мошки, ни слепней, мило дело. Чуть потеплей бы… Ну чё, помянем наших, чё ли, – говорит Гриша. Видно, с похмелья он – с тяжёлого.
– И всех, кто здесь лежит, – говорит Николай Истомин. – Односельчан. Сколько их тут… с семнадцатого века?
– А как? – говорит Гриша. – Обязательно.
– Кто их считал, – говорит Коля. – Немерено.
– Тысячи, – говорит Гриша. – Сонм.
Развернул и расстелил он прямо на холмике газету, которую вытащил из внутреннего кармана куртки.
Выложили все на газету хлеб, яйца, сало, огурцы солёные – кто чем богат, кто что принёс.
Достал Николай Истомин из пакета початую бутылку водки, поставил её на скамейку между Колей и собой.
– Не опрокинуть
– Опрокинем, – говорит Гриша. – И прямо счас.
– Тогда бери её, – говорит Коля.
Разлил Гриша по стопочкам. Взяли в руки по огурцу.
Сидят молчат. Как будто ветер в поднебесье или щебет птичий слушают.
Намолчались.
– Ну, – говорит Гриша. – Чтобы им тут… и там… понятно.
Выпили. Закусывают.
– Ну, чтобы это… сразу по второй, – говорит Гриша.
Разлил. Выпили. Закусывают.
Заговорили, закусив.
– У меня дома две фотографии хранятся, старые, – начал Гриша. – Похороны. Тут вот где-то. Изменилось, точно где, и не узнаешь. Одна сделана в сороковом году. Стоят у могилы первой жены моего дяди Володи Фоминых – от болезни умерла какой-то, после родов ли, не помню – почти одни мужики, человек пятьдесят. И на другой – тоже похороны, чьи – не знаю. В сорок шестом – одни лишь женщины, мать среди них. Такое дело.
– Да, – говорит Истомин Николай. – Выкосило.
– Вышшэлкало, – говорит Коля.
– Ну чё, с Победой, – говорит Гриша.
– С Победой, – говорит Коля.
– За отцов, – говорит Истомин Николай.
– И за дедов, – говорит Гриша.
– И за женщин.
– За матерей и бабушек.
– За всю Россию, – говорит Коля.
– Ну, за Россию-то – конечно, – говорит Гриша. И говорит: – Теперь четвёртую.
Разлил.
Выпили. За живых ещё фронтовиков, доживающих: дай им, мол, Бог здоровья, – чокнулись. И закусили.
– Да, их осталось-то уж… единицы, – говорит Гриша. Просветлел лицом немного – похмелился.
– Уходят, – говорит Истомин Николай.
– Царство небесное, – говорит Коля.
Допили то, что оставалось. Стали собираться.
– На яру кемском по-настоящему, как принято, отметим, – говорит Гриша. – Петь-то захочется – не здесь же.
– Я бы пошёл, но не могу, – говорит Истомин Николай.
– А чё? – спрашивает Гриша.
– Ехать надо. И у матери кое-что сделать… не успею.
– Отмечать нечем, – говорит Коля.
– У меня есть, – говорит Гриша. – Не волнуйся. На месяц вперёд затарился.
– Да ну?! – говорит Коля. – Запасливый.
– Ты думал, – говорит Гриша. – Понадобится. Я табуретку тут пока оставлю. Приду потом, перенесу.
Кладбище покинули. Пошли в Ялань. Идут шеренгой. Расступаются: люди им попадаются навстречу – к родителям направляются. Пешком. На машине сюда пока не проедешь. Машины на краю Ялани оставляют, перед ручьём. Здороваются. Знакомые и незнакомые. Вы уж оттуда, мол, а мы вот только. Дескать, не опоздаете. Да, это так, туда успеем, мол, всегда. Чем, дескать, позже, тем и лучше. Оно – канешна.