Весна
Шрифт:
— Так почему же он позволяет себе такие расходы, если он нищий?
— А кто вам сказал, что мой папа нищий? Нищий пр — рсит милостыню, а папа работает!
Я чувствую, что порчу дело, говорю то, чего бы не надо было говорить, но нет сил, до чего меня раздражает эта злая баба!
— А почему вы вообще празднуете дни рождения? Почему?
— Ну, почему, почему… Мы — дружная семья, мы любим друг друга… Мы радуемся тому, что мы есть на свете! (Черт знает что я говорю!)
— А что он вам оставит в наследство после своей смерти, ваш добрый папа?
— Зачем
— Ну хорошо! — меняет вдруг разговор мадам Бурдес. — А какое вам дело до того, разрешу ли я праздновать день рождения Таньки и Маньки? Почему-вы просите об этом?
— Я люблю Таню и Маню. Они хорошие, добрые, ласковые девочки, старательные, послушные… Я их люблю.
Я чуть не сказала: «несчастные», но вовремя сдержалась.
Нет, я все-таки дипломат…
— Так… — говорит мадам неопределенно. — Ну, а Жозеньку моего вы не любите?
Ох, это коварный вопрос. Я на нем сверну себе шею…
И я отвечаю:
— Жозя — злой мальчик. (Нет, все-таки я не дипломат!)
— Ах, ах, ах! — вдруг насмешливо причитает мадам Бурдес. — Сейчас я сяду плакать: «Какое несчастье, мадмуазель Яновская не любит моего Жозеньку!»
(Ох, как испортился разговор! Дипломат я — совершенно ясно — копеечный!)
— Ничего, — произносит мадам Бурдес с угрозой, — у Жозеньки будет такое состояние, что его будут любить все!
Мне бы уж молчать, правда? Так вот нет: я как с ледяной горы на санках качусь.
— За деньги никто никого не любит! — говорю я гордо.
Неуспех моего заступничества за Таню и Маню полный. Лучше бы мне не впутываться в это дело. Не только не помогла бедным девочкам, но еще и напортила. У, дура бестолковая!
Девочки провожают меня домой, и — самое горькое! — они же меня утешают.
— Ничего, — говорит Таня, — еще не все пропало. Вдруг…
Вдруг что-нибудь случится замечательное, а?
И она, оказывается, права. Это «вдруг» в самом деле происходит. Даже не одно «вдруг», а целых два.
Мы расстались с девочками в пятницу вечером. В субботу я простудилась, и мама заставила меня просидеть весь день дома и пить горячее молоко, так что я в этот день пропустила урок у Бурдесов. А в воскресенье, в самый день рождения, девочки прибежали ко мне рано утром, сияющие, счастливые: все устроилось!
Первое «вдруг»: мадам, конечно, забыла убрать в шкаф свой роскошный туалет от Ярошинского — он остался до утра на кресле. Ночью кошка окотилась на нем четырьмя детенышками. Мадам пришла в остервенение — она собственноручно утопила котяток в ведре. Но это не спасло дорогой туалет: он был испачкан, испакощен, нестерпимо вонял кошками, затейливые узоры, вышитые ленточками, были местами отпороты, оторваны. Поехать в таком платье на бал было невозможно.
Это очень расстроило мадам Бурдес, но, конечно, одного
Но тут произошло второе «вдруг». В этот же день, в субботу, фрейлейн Конни, которая в последнее времся вела себя все более и более странно, окончательно сошла с ума. Она носилась по квартире в одной рубашке, то пела басом какие-то солдатские песни, то величественно говорила: «Знаете ли вы, кто я такая? Я германская императрица Констанция-Кунигунда-Розалинда, супруга императора Вильгельма Второго!» Увидев старика конторщика Майофиса, фрейлейн Конни бросилась к нему с криком: "Дядя!
Это мой дядя архиепископ Майнцский!" Бедный Майофис — архиепископ Майнцский — спрятался от нее в уборной, заперся на задвижку и не выходил. В заключение фрейлейн Конни стала буйствовать, гонялась за всеми, размахивая кочергой, как алебардой, чуть не пристукнула Жозьку!.. Наконец за ней приехали из психиатрической больницы. Так и увезли ее: в одной рубашке и с кочергой, которую она не выпускала из рук.
От этого второго «вдруг» дрогнуло даже гранитное сердце мадам Бурдес. Может быть, она смутно почувствовала, как близка она сама к такому психозу? Не знаю. Но она плакала, каялась, разрешила девочкам справлять день рождения и согласилась уехать на весь день к родным вместе с мужем и Жозькой. Правда, уезжая, она уже в передней угрожающе подняла руку и зловеще возгласила:
— Смотрите! Я вернусь не поздно — в половине двенадцатого ночи. Чтобы ни одного мерзавца-гостя я в доме не застала!
Смотрите! Ровно в половине двенадцатого ночи!
Это был чудесный день и чудесный вечер!
Сперва все мы — Таня, Маня, я, Гриша и Майофис — верный конторщик Майофис, старый друг Майофис! — бегали, делая последние покупки. Потом мы накрыли на стол, украсили его цветами. Было волшебно красиво! Майофис ходил по комнатам солидно и важно, перекладывая свой фантастический нос справа налево и обратно, как дятел, который точит клюв. У Майофиса оказался замечательный талант: цитировать стихи так некстати, что, слушая его, мы помирали со смеху. Например, войдя в столовую и увидев красоту сервированного стола, Майофис восторженно произнес:
— «Где стол был яств — там гроб стоит!» — И еще добавил: — «Домового ли хоронят? Ведьму ль замуж выдают?..»
А когда я, растрепанная, вспотевшая от хозяйственных хлопот, влетела зачем-то в гостиную, Майофис вынул из бокового карманчика белоснежный платочек, отер мне лоб и процитировал из басни Крылова:
— «С мартышки градом лился пот!»
Как уютно, как весело было без мадам Бурдес и без Жозьки!
Мы с Гришей в лепешку разбивались, чтобы гостям было приятно и весело. Для младших — подружек Мани — устраивали в гостиной игры, для старших — танцы. Сами танцевали, а Гриша даже пел, Майофис плясал со мной мазурку и так расчувствовался, что заявил мне: