Ветер с горечью полыни
Шрифт:
Юзе не терпелось спросить у гостя о его жене.
— Андрей Матвеевич, можно у вас спросить? А ваша жена не боится радиации? Приедет сюда?
— Ну, она еще работает, два года до пенсии. А там будет видно. По правде говоря, она была против, чтобы я сюда ехал. Я имел возможность остаться в столице. Но потянуло сюда.
— И я во бросила город. Перетянул Евдокимович.
Юзя произнесла эти слова с теплотой в голосе, и Мамута простил ей не совсем тактичный вопрос: боится ли жена радиации? Подтекст был явный: я вот не испугалась, приехала. Успокоило учителя то, что гость отвечал на как будто нетактичный вопрос спокойно, без
Андрей понял, что его учитель нашел на старости лет новую любовь. Что живет он с Юзей дружно. Все у них есть, что нужно для счастья. Он похвалил огурцы, грибы, не отказался и от картошки с фасолью. Только попросил налить полтарелки, поскольку сестра тоже примется угощать.
— Ничего, Матвеевич, дрын на дрын вредит. Обед на обед — не во вред, — успокоил гостя Мамута.
— О, какая картошка вкусная! Такую вкуснотищу ел только в детстве, — расхваливал Андрей густой, разваристый суп. — Ужалела картошка в печи. Смакота!
— Спасибо. Но вы меня обижаете. Почему говорите — пожалела? Вы ж просили половину тарелки, — недоуменно смотрела на гостя Юзя.
Мужчины вдруг расхохотались. Особенно смеялся Мамута. Он был в хорошем настроении: радовался, что удалось проделать неотложную работу — утеплить на зиму пчел. Радовался, что заглянул в гости любимый ученик, который не побоялся бросить столицу и приехал в зону. И что он, Мамута, поступил правильно — никуда не удрал из Хатыничей. Но сказал он про другое, сказал то, что ждала от него жена.
— Ужалела — ето значит, по-нашему, уварилась. Или разварилась. Упарилась. Молодчина, Андрей Матвеевич. Не забыл в городе наше. Родное. А то некоторые съездят в Могилев. Съедят там пару батонов. И уже все по-рюсски.
— Признаюсь вам, Петр Евдокимович. В последнее время заново учил белорусский язык. Начали «Тутэйшыя» объединяться в Минске. Потом неформалы разные. Дискутировать с ними можно было только по-белорусски.
— Так теперь же и Верховный Совет заседает по-белорусски, — вставила свои пять копеек Юзя. — Депутаты стараются друг перед другом. Наперегонки. Приятно слушать, когда знает человек язык. А некоторые путают горох с капустой. Ну, да пускай учатся. В большинстве же — молодые люди там сидят.
— Все зависит от руководства. Как говорит руководитель, так будут говорить и подчиненные, — рассудительно начал Мамута. — Я в школе педсоветы вел по-белорусски. Хоть не филолог, а историк. Так и учителя говорили на родном языке. Теперь я радуюсь, что мы вспомнили свое. Родное. Станем наконец нормальной цивилизованной страной. Если Москва не будет слишком душить.
— Теперь не будет. Раньше партия диктовала. Дескать, рабочий язык партии — русский. Все совещания. Партактивы, съезды — по-русски. Для проформы дадут слово писателю или студентке. И все. И народ отучили от родного языка.
Сахуте хотелось рассказать, что в последние годы он открыл для себя Владимира Короткевича, а нынешний белорусский календарь заставил оценить по-новому, не по-школярски, гениального Максима Богдановича. Но времени не хватало: надо было ехать к сестре, и не столько с ней тянуло увидеться — хотелось поговорить с Бравусовым, может, тот знает что про свата Сыродоева, может, суд уже состоялся.
Андрей горячо поблагодарил хозяев за теплоту и гостеприимность. А хозяева поблагодарили его.
— Ой, спасибо, Андрей Матвеевич, что заглянул к нам. А то я уже собирался пойти в лесничество. А как ты ехал? Через Белынковичи? —
— Нет. По новому мосту. Через Саковичи. Такой громадный мост построили. А ездить некому. Зона…
— Военные строили. Говорят, етот мост имеет стратегическое значение, — показал осведомленность Мамута.
Андрей стал прощаться. Юзя предлагала еще чего съесть, выпить на дорожку.
— Нет, все. Спасибо большое. За рулем нельзя.
— Ну, никто у вас руль не отберет. Могли бы оглоблевую чарочку опрокинуть, — выражала свое гостеприимство Юзя.
Когда вышли на улицу, Андрей спросил у Мамуты, можно ли проехать вдоль огородов, где некогда была загуменная дорожка.
— Есть дорога. Было совсем заросла. Да Бравусов проторил. На коне ездит ко мне. И я когда проеду.
Старенький «ИЖ» с коляской затарахтел мотором и медленно покатил по песчаной дороге. Теперь по ней редко кто ездил. Невольно припомнилась весна 1961-го. Он, Андрей Сахута, второй секретарь райкома комсомола, приехал в Хатыничи уполномоченным на весенний сев. На старом «газоне» катил по этой дороге вместе с председателем колхоза Макаром Казакевичем. Вспомнилось, как чуть не забуксовал в Березовом болоте. В тот день хатыньчане начали сеять овес. Костик Воронин на старом гусеничном тракторе выехал в поле. Был в поле и главный агроном колхоза Микола Шандабыла.
Андрей удивился, что помнит все до мелочей, будто то было совсем недавно. Макар Казакевич стоял на одной ноге, как аист, рядом высился раздобревший Микола и молодой уполномоченный Сахута. По холмистому полю, словно серо-голубой жук, полз трактор. Когда он приблизился, Казакевич помахал трактористу, чтобы он подошел. Костик Воронин, сын бывшего полицейского, не глуша мотора, рысцой примчал к ним. Высокий, тонковатый, с перепачканными ладонями, доложил, что все идет хорошо. В тот год он собирался идти в армию.
И вот пролетели тридцать лет. Лучший механизатор, а потом бригадир Кастусь Воронин стал пьянтосом и браконьером, председатель колхоза Макар Казакевич отошел в лучший мир, Микола Шандабыла решает чернобыльские проблемы в масштабах области, готовится к заслуженному отдыху. А бывший секретарь обкома партии стал рядовым лесничим, с персональной шикарной «Волги», возившей его по столичным улицам, пересел на служебный старенький мотоцикл, на котором колесит по зоне, глотая радиоактивную пыль.
Он снова почувствовал гнетущее разочарование жизнью. Смертельную усталость от холостяцкого существования в холодном, сыром здании лесничества. Чего ж он добился в жизни, пульсировала настойчивая и болезненная, будто заноза, мысль. А в ту весну, тридцать лет назад, было столько надежд и чаяний! И надежды, мечты сбывались. Андрей Сахута упорно карабкался вверх по карьерной лестнице: секретарь райкома комсомола, затем первый секретарь, потом обком, ЦК комсомола. Хотели его взять в Москву. Но взяли первого секретаря ЦК. А Сахуту избрали председателем райисполкома в Минске, потом его пересадили в кресло первого секретаря райкома. Друзья пытались перетянуть в ЦК партии заведующим отделом, но это не удалось. Оказался Сахута на должности секретаря обкома по идеологии. Знал, что из резерва на повышение его не исключили. И вот — падение. Но этот карьерный крах не по его вине. Сколько их, партийных руководителей еще более высокого ранга, оказалось без работы! И сколько их уже не выдержало жизненного нажима! Сошло на тот свет в расцвете сил.