Ветер с океана
Шрифт:
Он помолчал.
— Все-таки дай понять, чем я тебя обидел? Она ответила почти ласково:
— Не обидел, нет. И человек ты хороший, и ко мне относился всегда лучше, чем я заслуживала. — Теперь и она несколько секунд молчала. Он с тревогой и надеждой смотрел на нее. — Как бы это объяснить, чтобы без обиды… Скверная я становлюсь, когда ты рядом.
Он сказал с недоумением:
— Разве я на что скверное подбивал тебя когда?
— Нет же, нет, — ответила она с досадой. — Не понимаешь ты! Говорю от души: ничего кроме добра от тебя не знала. Вижу, что обещал Гавриловне за Кузю просить. И
Степан проговорил с грустной усмешкой:
— Плохой, оттого что хороший. Вроде бы так получается.
— Может и так. Поставить тебя с Кузей рядом — ты всем берешь. Внимательный, добрый, всегда услужливый.
— И это — плохое?
— Обожди! Я столько в эти дни передумала, так много по-новому вижу. Я ведь на Кузю почему сердилась? Что он на тебя непохожий. Мне хотелось, чтобы он ко мне был, как ты… И во всем наперекор шла, а он горячий, сразу на дыбы. Лежала здесь ночью без сна и думала: что бы стоило лаской его усмирить, подойти, обнять: «Перестань, дурачок!» На ласку он беззащитный… Нет, силой поворачивала к себе!
— Ты и лаской с ним пробовала. Столько радиограмм посылала на судно! И чем он ответил?
— В том-то и дело, что ласки не было. Раздражение, упреки… Еще пуще вздыбливала его.
— Значит, все это шуточки были, что давеча говорила у Куржаков? А для чего шутила?
— Не шуточки, Степа… Протянул бы мне в ту минуту руки, может, и кинулась бы тебе на шею. Я не в себе была…
— Сейчас, стало быть, пришла в себя?
— Опомнилась. И вижу: не может быть у нас с тобой любви, не сумела бы я… Несчастье я была бы твое, а не радость. Замучила бы тебя… И сам ты… не нужен ты мне! Так, вроде интересного товара на витрине: полюбоваться можно, а покупать — без надобности. Не сердись.
— Кузю любишь?
— Люблю…
Степан усмехнулся.
— Давно сказано: любовь — зла… Но тогда ответь — как же так? Любишь Кузю и собираешься разводиться?
Она, судя по всему, ждала такого вопроса и ответила сразу:
— Нет тут ничего непонятного. Люблю — и, возможно, разойдусь… Все правильно! Но ты — уходи! Останемся мы с Кузей или разойдемся, ты — уходи!
Они опять помолчали.
— Это твое последнее слово, Лина?
— Да.
— Насильно мил не будешь. Ладно, уйду, раз не нужен. Но ответь еще на один вопрос. Так получается, что вроде бы выгоняешь меня. За что? Почему?
Она нетерпеливо передернула плечами.
— А что объяснять, если вины за тобой нет? Не дорога у меня к тебе — больше сказать нечего. Спокойно на тебя смотрю, спокойно о тебе думаю, придешь или уйдешь — никакого волнения. Это ли тебе нужно?
— С Кузей не так?
— С Кузей не так… Каждое его слово, как он повернется, как поглядит, подойдет ли, отойдет, здесь он рядом или далеко… ото всего волнуюсь. Говорю тебе, столько думала эти дни, столько вспоминалось!.. А раньше? Ночью, бывало, Татьянка спит, и мама с Петром Кузьмичем заснули, а меня сон не берет. За окном ветер, а у меня страх — в Атлантике ураган! Вот скажи, не поверят, вижу, вижу, как судно швыряет буря, волны через палубу, мокрый снег, мачты обледенели, под ногами лед, а вы что-то убираете, что-то закрепляете, и вдруг неосторожный шаг —
Степан хмуро возразил:
— Нормально! Как по-другому держаться жене рыбака?
— Не знаю, не знаю… За всех рыбацких жен не отвечу. А когда Петр Кузьмич принесет из управления весточку, что, точно, был ураган и проштормовали благополучно и что в трудные минуты, и на работе Кузя всегда из первых, такая радость, такая за него гордость!
Степан холодно сказал:
— Кузя на судне не один. И я, между прочим, с ним работаю и штормую. Двадцать пять человек в команде.
Она вспыхнула.
— Двадцать четыре из них меня не интересуют, пусть за них болеют другие женщины! Я радуюсь только за одного! И все бы сделала, на все пошла для него! Тебе смешно? Я все равно скажу: я благодарна ему, что он среди вас такой, что так трудно в море, а он все выносит! И от этого сама не своя. Не могу, не могу вести себя по-нормальному. Даже Гавриловна удивляется, даже Петр Кузьмич… Ты подумай, Степан, столько кругам соблазнов, таких развлечений — то на семейную вечеринку позовут, то в кино или театр пойти, просто в хорошую погоду по улице погулять, к подругам пойти нарядами покрасоваться… Я ведь не старуха, мне многого хочется.
— Нормальное дело.
— Не могу! Знаю, что нормально — не могу! Вспомню, что Кузя всего этого лишен — вмиг расхочется. И не оттого, что боюсь — он узнает. Нет, самой не надо того, что ему сейчас недоступно. И все думаю, все думаю, вот он вернется, от души развлечений нахватаем, за неделю наберу, от чего четыре месяца отказывалась. И будем всюду вместе, каждый час вместе! А он и не знает, как я жила без него, а расскажи — наверно, и не поверит. И такая тогда обида, так себя жалко… И так сержусь на него! Ты чему усмехаешься?
Степан теперь говорил ровно, даже с улыбкой:
— Вспомнил забавный обычай в Гане. Мы там промышляли, сходили на берег. Там местные жители вырезывают из черного дерева божков и молятся на них, руки-ноги целуют. Короче, выпрашивают всякие блага. А если не получат, чего хотелось, то бьют божков, чтобы были на высоте. И ты, Лина… Сотворила себе божка из Кузьмы и бьешь его, что ведет себя не по-божественному. Даже ненавидишь, оттого что любишь.
Она долго смотрела на Степана.
— Возможно, ты и прав. Но тебя это уже не касается. Тебе я все сказала. Ты — уходи.
Он встал, надел пальто, сказал очень вежливо:
— Ухожу. Прощай, Алевтина! Она ответила равнодушно:
— Прощай, Степа.
10
Радиограмма, посланная Соломатиным на промысел в Северную Атлантику, содержала в себе такие радостные для Луконина новости, что он, не медля и часа, сдал судно старпому и пересел на рефрижератор, возвращающийся в Светломорск. И прямо с судна он поехал не в межрейсовую гостиницу, где ему приготовили номер, а в «Океанрыбу». Вызывал Луконина Соломатин, заменявший Кантеладзе, уехавшего в Москву. Соломатин был мало знаком Луконину, они лишь встречались раза два-три на заседаниях. Вместо того, чтобы идти к новому заместителю управляющего, Луконин пошел в партком. Алексей радостно пожал руку капитана.