Везунчик Джим
Шрифт:
Прерваться пришлось из-за того, что возглавляемая ректором группа перекочевала к двери. Гор-Эркарт был явно поглощен Бертраном и Кристиной.
— Готовы, Диксон? — выкрикнул Уэлч. Рядом с миссис Уэлч он более, чем когда-либо, походил на старого боксера, которого поколачивает жена — бывшая посудомойка.
— Увидимся в зале, Профессор, — отозвался Диксон; бросив Маргарет «я сейчас», он чуть не побежал в туалет. Его охватил страх перед аудиторией; руки были ледяные и потные, ноги — как изношенные резиновые трубы, наполненные мелким песком; дыхание прерывистое. Пока мочился, он изображал лицом Ивлина Во; недоизобразив, бросил в пользу лица куда более дикого, чем обыкновенно им практикуемые. Диксон зажал язык между зубами; максимально раздул щеки; верхнюю губу натянул
— Ох, это вы.
— А это вы, Диксон. — Гор-Эркарт проследовал по первоначальному назначению.
Диксон подошел к зеркалу и стал рассматривать фингал. Фингал был теперь куда ярче, чем Диксону помнилось. В сложившихся обстоятельствах любые попытки оправить пиджак или причесаться казались излишними. Диксон взял с полки папку, украденную еще во времена службы в ВВС (папка содержала его записки), и хотел идти, но услышал:
— Эй, Диксон, погодите минутку.
Диксон остановился. Гор-Эркарт смотрел внимательно, будто замыслил нарисовать на Диксона карикатуру — возможно, углем, а то и тушью, причем сразу после лекции.
— Ну что, юноша, поди, страшно?
— Очень.
Гор-Эркарт извлек из недр мешковатого своего пиджака плоскую, но явно увесистую фляжку.
— Отведайте вот этого.
— Спасибо.
«Непременно закашляюсь», — подумал Диксон. Взял фляжку, глотнул не стесняясь (субстанция оказалась чистейшим шотландским виски — по крайней мере чистейшим из тех, что Диксон пробовал прежде), зашелся кашлем.
— Что я говорил. Глотните еще.
— Спасибо. — Диксон снова не постеснялся, разинул рот, выпучил глаза, утерся рукавом, вернул фляжку. — Моя благодарность не знает границ.
— Оно вам на пользу пойдет. В хересной бочке выдержано, не как-нибудь. Ну, пожалуй, пора — народ зрелищ заждался.
Самые небыстрые еще подтягивались в лекторий. На верхней лестничной площадке ждали Голдсмиты, Бертран, Кристина, Уэлч, Бисли и лекторы с исторической кафедры.
— Сядем в первый ряд, сэр, — настаивал Бертран. Они пошли в зал, теперь безнадежно заполненный.
Первый ряд балкона оккупировали студенты. Гудел, нарастал, жил своей жизнью один сложносоставной разговор.
— Давайте, Джим, покажите класс, — подбодрила Кэрол.
— Удачи, старина, — подхватил Сесил.
— Ни пуха, приятель, — не отстал Бисли. Они пошли рассаживаться.
— Ну, юноша, пробил ваш час, — шепнул Гор-Эркарт. — Не волнуйтесь: в конце концов, что вам все эти люди? — Он стиснул Диксону локоть и сразу разжал пальцы.
Каждой клеткой ощущая шарканье и хлопки откидных кресел, Диксон последовал за Уэлчем к подиуму. Ректор и член совета графства (тот, что потолще) сидели в первом ряду. Надо же было так напиться, подумал Диксон.
Глава 22
Уэлч издал трубный звук, сходный с сыновним лаем. Он всегда так призывал к тишине — Диксону доводилось слышать пародии от студентов. Возня постепенно сошла на нет.
— Мы собрались сегодня в этом зале, — сообщил Уэлч, — чтобы послушать лекцию.
Пока Уэлч, подсвеченный настольной лампой, говорил и в такт словам мерно качался над кафедрой, Диксон рассматривал аудиторию с жадностью, вызванной по большей части стремлением не уловить ни единого слова Уэлча. Ишь набежали; правда, на задних рядах просторно, зато на передних и средних мест нет. В основном преподаватели с семьями и местные жители разной степени социальной значимости. Галерка, насколько Диксон мог видеть, тоже битком набита — некоторые даже стоят. На ближайшем к кафедре ряду Диксон различил члена совета графства (того, что потоньше), местного композитора и священнослужителя; титулованный врач, по всей вероятности, приходил исключительно за хересом. Прежде чем Диксон бросил взгляд на следующие ряды, его плавающее возвратное недомогание склонилось в пользу близости к обмороку; снизу, со спины, ударила горячая волна — и обосновалась в черепной коробке. Под угрозой стона Диксон усилием воли
— …мистеру Диксону, — сказал Уэлч и сел.
Диксон подскочил. Коленки бились одна о другую, будто Диксон грубо пародировал собственный страх перед аудиторией. Раздался гром аплодисментов; усердствовала в основном галерка. Диксон различал тяжелый топот. Не без труда он обосновался за кафедрой, пробежал глазами первую фразу и поднял голову. Аплодисменты теперь разбавлялись смешками; через минуту они пошли по нарастающей и скоро превысили прежний уровень, особенно в отношении топота — многие на галерке только сейчас увидели фингал.
В первых рядах зашевелились; в частности, ректор с явным раздражением обернулся на галерку. Диксон совсем смешался — и вострубил, точь-в-точь как Уэлч перед лекцией, и сам не понимая зачем. Гвалт миновал грань, до которой еще мог быть принимаем за аплодисменты. Ректор медленно поднялся. Гвалт несколько поутих. Выдержав паузу, ректор кивнул Диксону и сел.
К ушам прилила кровь, будто перед чихом. Он выстоит? Он будет говорить? Да ладно. Трубный глас уже был; какие еще звукоподражания родятся от его потуг? Диксон разгладил уголок рукописи и начал.
После первой полудюжины фраз стало ясно: что-то не так. На галерке прыскали и шушукались. Тут же Диксон понял, что именно не так: адресуясь к аудитории, он продолжает пародировать Уэлча. В погоне за непринужденной манерой изложения он перенасытил рукопись вводными словами, насеял всяких «разумеется», «как видно из сказанного» и «как вы могли бы это назвать». Именно Уэлч был известен слабостью к вводным словам. Мало того: подсознательная попытка заслужить одобрение Уэлча привела к использованию целого ряда его излюбленных формулировок: «интеграция социального сознания», «отождествление ремесла с искусством» и так далее. Теперь, когда натруженный мозг осознал ошибку, Диксон стал спотыкаться, мычать, повторяться и даже потерял абзац, за чем последовала десятисекундная заминка. Нарастающим гулом галерка подтвердила, что спецэффекты оценены по достоинству. Потный и красный, Диксон продирался сквозь текст, но интонации Уэлча крепко взяли голос в оборот. В голове поплыло — вероятно, прибыл авангард чистейшего виски. Впрочем, это мог быть и арьергард казенного хереса. Господи, ну и духота. Диксон замолчал, придал органам речи положение, максимально отличное от требуемого для интонаций Уэлча, и предпринял вторую попытку. Несколько секунд казалось, что теперь дело пойдет.
Рот говорил; взгляд скользил по первым рядам. Вот Гор-Эркарт — сидит с Бертраном, с другого боку оберегаемым мамочкой. Кристина справа от дяди, за ней Кэрол, Сесил, Бисли. Маргарет рядом с миссис Уэлч, но свет падает ей на очки таким образом, что непонятно, смотрит она на Диксона или не смотрит. Кристина шепчется с Кэрол; вроде чуть волнуется. Чтобы не смешаться из-за Кристины, Диксон перевел взгляд на дальние ряды. Он искал Билла Аткинсона. А, вон он куда забрался. За бутылкой виски полутора часами ранее Аткинсон настоял на своем приходе и даже выразил намерение сымитировать обморок, если Диксон одновременно почешет оба уха. Ну мало ли что. «Обморок будет первый сорт, — по обыкновению самоуверенно заявил Аткинсон. — Такой отвлекающий маневр изображу, что любо-дорого. Не дрейфь, старина». Диксону немалых усилий стоило не рассмеяться прямо перед аудиторией. Возле кафедры завозились; Диксон перевел взгляд с Аткинсона. Кристина и Кэрол пробирались мимо Сесила и Бисли с явным намерением покинуть лекторий; Бертран перегнулся через Гор-Эркарта и театральным шепотом увещевал обеих; Гор-Эркарт привстал, лицо у него было озабоченное. Диксон снова смешался и замолчал, когда же Кристина и Кэрол добрались до прохода и направились к двери, заговорил — раньше, чем следовало, заплетающимся языком, выдававшим крайнюю степень алкогольного опьянения. Нервно забегал по подиуму, споткнулся об основание кафедры и сделал опасный выпад. На галерке снова загудели. Член совета графства (тот, что потоньше) переглянулся со своей женой. Диксон заподозрил во взгляде неодобрение; этого хватило, чтобы замолчать.