Вход со двора. Роман-воспоминание
Шрифт:
Надо сказать, что крышка однажды-таки упала. Это произошло, когда наш сосед, приемщик стеклотары дядя Костя, пьяненький уснул на унитазе и надолго заблокировал доступ в туалет остальным квартиросъемщикам. Пытаясь его разбудить, обитатели квартиры, главным образом его супруга Елизавета Амирановна, яростно били кулаками в дверь и поносили Константина всякими жуткими словами типа:
– Шоб ты утопился там, пьяница несчастный!
Дверь туалета ходила ходуном, но дядя Костя продолжал спать с глубоким нутряным храпом. То ли храп, то ли стуки, то ли наши крики сотрясли крышку сливного бачка, сдвинувшись, она полетела вниз, и дядю Костю от смерти спасло только то, что спал он, уткнувшись носом в спущенные штаны, и крышка
Но надо отметить, что в те времена, когда Коля получил в единоличное владение лесоторговые базы, на суровое советское коммунальное пространство белым лебедем уже выплывал чешский унитаз. Он так и назывался – «Белый лебедь».
Простому труженику о нем можно было только мечтать и грезить. Его видели далеко не многие, но те, кто видел, рассказывали так, как сегодня владелец мятых двадцатилетних «жигулей» делится впечатлениями о шестисотом «мерседесе» – с мстительной завистью.
Чешский унитаз был красив и изящен, как парадный сервиз из собрания Эрмитажа. Вместо мрачной чугунной емкости, насаженной на длинную и ржавую трубу, по фасаду которой была отлита грозная бронетанковая надпись «Уральский ордена Ленина завод тяжелого машиностроения имени Орджоникидзе», и раскачивающейся возле уха стальной собачьей цепи, приятно охлаждал спину гладкий фарфоровый бачок с никелированной кнопкой, нажатием на которую откуда-то из артезианских глубин извлекался пенный поток, который с ласковым шелестом лесного ручья смывал без следа то, что надо было смыть. Меня всегда удивляло, что наш отечественный смыв, несмотря на свирепый водопадный рев, обдавая брызгами все окрест, часто без всякого движения оставлял то, что надо было спустить в канализацию.
Коля тогда стал почти монопольным держателем чешских унитазов, распределял их, в основном, по звонкам из отдела торговли краевого комитета партии. У него в приятелях стали ходить такие люди, о которых он раньше и мечтать не мог: артисты, ученые, директора аптек, прокурорские работники, крупные врачи, особенно из гинекологии и вендиспансера, университетские профессора, композиторы – хороший унитаз был показателем не только благополучия, но и ориентиром места человека в обществе.
Одно было огорчительно: всех предшественников Николая Ивановича посадили, и посадили на продолжительные сроки. В то время, когда Коля только осваивал свой новый шикарный кабинет, в соседнем здании шел судебный процесс над его прямым предшественником, вчерашним директором базы.
Однажды я застал Колю в крайне расстроенном состоянии.
– Опять пришли из прокуратуры! – он нервно перебирал на столе бумаги. – Черт знает что! Каждый день кого-то уводят, – сказал он с горечью. В это время дверь приоткрылась и в проем просунулась румяная веселая физиономия:
– Николай Иванович! Ну, мы пошли!
– Что, просто так? – с усмешкой спросил Коля.
– Да нет! Еще двоих берем с собой! – физиономия подмигнула, причем почему-то мне.
Коля неопределенно пожал плечами: взяли так взяли.
– Вот видишь, – сказал он, – из прокуратуры люди, то документы изымают, то людей забирают. Когда это все закончится!
Дорогой мой, такой наивный приятель! Знать бы ему, что все только начиналось!
Что за комиссия, создатель!
Наступили андроповские времена, и людей стали брать под стражу в большом количестве. Торговцев охватила паника. Арестованный в Москве бывший секретарь крайкома партии Тарада своих взяткодателей сдавал следователям пачками. Колин предшественник загремел на нары одним из первых.
Судебный процесс над ним шел в соседнем здании, и однажды из любопытства я пошел послушать, о чем же там говорят. Это было в начале весны. Стояла очень жаркая для той поры погода. В моей
Разбирался факт дачи взятки за должность, которую сейчас занимал мой друг Коля. Бывший директор лесоторговых баз, ныне сидящий в железной клетке, осунувшийся и тусклый, потерянно рассказывал, как через Карнаухова он передал Тараде деньги за свое руководящее место. Назвал сумму (я сейчас уже не помню, какую, но довольно большую). Судья попросил Карнаухова подтвердить, так ли это было. Тот кивнул головой и сказал, что да – это было именно так.
– А вот Тарада утверждает… утверждает… – судья задумчиво полистал бумаги, – что деньги, которые он получил от Карнаухова, были другие… – и он назвал сумму, раз в десять меньше той, на которой настаивал подсудимый.
После перекрестного допроса выяснилось, что Карнаухов «надул» своего протеже, как оказалось, приятеля и собутыльника, сказав ему, что договорился с Тарадой купить должность за одни деньги (на самом деле много меньшие), а большую часть взятки забрал себе. Узнав об этом только здесь, подсудимый осуждающе покачал головой и снова погрузился в состояние равнодушной полупрострации. Но он вдруг тревожно оживился, когда в зал пригласили другую свидетельницу, рыжую и потную бабу, как оказалось, его бывшую любовницу. С визгливым возмущением в голосе, с места в карьер, та стала громко рассказывать, какой негодяй подсудимый, как, пользуясь ее благорасположением, он постоянно ее обманывал. Баба заведовала каким-то овощным подвалом в центре города, через который «пропускали» для нужных людей фруктовый дефицит, особенно в зимний период: мандарины, апельсины, отборные яблоки, груши, виноград. Любовник знал, что ей нужна была квартира, и на постоянные просьбы по этому поводу ответил однажды:
– Я приведу к тебе одного большого человека, вот с ним и договаривайся…
Человеком этим оказался Тарада.
– Я была уверена, что он врет! Какой «большой» человек, тем более секретарь крайкома, полезет в мой подвал! – баба рассказывала, не скрывая злобного негодования, и постоянно поворачивалась в сторону клетки, где сидел подсудимый. Подельники, видимо, знающие нечто большее об их отношениях, откровенно хихикали. Чем дольше она говорила, тем гадостнее становилось у меня на душе. Я вообще не люблю такой тип людей: крикливых, наглых, доказывающих свою правоту с пузырями на устах. Да и внешне баба выглядела крайне неприятно – опухшая, какая-то мятая, рыхлая, с шапкой всклокоченных обесцвеченных волос, с наведенными тушью злобными мечущимися глазами и полуслизанной жирной губной помадой. Она трещала на такой голосовой модуляции, что у всех скоро начала болеть голова. Судья морщился, но не перебивал.
– …Звонит он мне однажды под вечер. Сегодня, говорит, с гостем дорогим буду! – баба рассказывает и, чтобы не было сомнений, снова показывает пальцем на своего бывшего друга.
– Ну, приготовилась я, колбаски хорошей нарезала, бутылочку марочного коньяка поставила… А сама до последнего не верю… Вдруг гляжу – спускаются по лестнице… Он, – снова пальцем на скамью подсудимых, – а с ним какой-то солидный высокий мужчина… красивый, хорошо одетый…
– Ну и как представился этот мужчина? – лениво спросил судья. Он вообще вел процесс в каком-то камерном тоне. Говорил тихо, вопросы задавал почти доверительно, я бы даже сказал, проникновенно.