Вход со двора. Роман-воспоминание
Шрифт:
– Я хочу вам задать вопрос, который довольно часто задавал сам себе, но без ответа, – вновь вступаю я в разговор. – В течение длительного времени вы как руководитель края подвергались острой критике, причем по самому широкому спектру проблем: начиная от печально знаменитого сочинского дела и кончая всеми кубанскими производственно-хозяйственными инициативами. Но в крае, как известно, было два первых руководителя – это вы и председатель крайисполкома Георгий Петрович Разумовский. Если не ошибаюсь, вы проработали с ним вместе около десяти лет.
– Не ошибаетесь, – сказал Медунов.
– По логике
Медунов усмехнулся:
– Это очень нелегкий для меня вопрос, поскольку Разумовский был именно тем человеком, который, может быть, как никто другой, убедил меня в том, что мы воспитали в партии людей, лишенных элементарных человеческих качеств. Я не буду говорить о том, чем он нравился многим, в том числе и мне. Нравился достоинством, выдержкой, правильной речью. Однако все это была искусная ширма, за которой скрывался характер хитрый, холодный, устремленный только к одному – к карьере. Мы, действительно, проработали много лет вместе. Я не помню случая, когда бы он по какому-либо вопросу мне возразил.
– Наверное, это было трудно сделать! – сказал я.
– Да ерунда! Поднимите в архиве материалы заседаний бюро, вы не найдете ни единого возражения Разумовского, хотя других – сколько угодно. Вон Иван Васильевич Калашников, секретарь по селу, возражал часто и очень смело. Более того, Георгий Петрович очень умело обставлял свое подчиненное положение, демонстрировал искреннюю уважительность молодости к опыту. У нас разные вкусы, разные привычки. Я, например, любил охоту, любил посидеть у костра на природе, возле бурлящего котелка, рюмку добрую под уху пропустить. Он, напротив, отдавал предпочтение комфорту. Но если я ехал на охоту, он обязательно приезжал туда. Вижу, мучается, тонкая его душа не принимает того, что называется «пуще неволи». Говорю ему однажды: «Жора, ну что ты себя насилуешь? Езжай домой». – «Да что вы, Сергей Федорович, для меня такое неформальное общение – большая радость».
Когда меня начали травить (а Разумовский знал, что подавляющая часть аргументов – это напраслина чистой воды), я обратился к нему как к секретарю ЦК. Я четыре года, – представь себе! – четыре года подряд просил его меня принять и все четыре года получал отказ. Он был пешкой в команде Горбачева, с этой командой и проиграл все. Сейчас, говорят, где-то на подхвате у Борового… Докатился!
– Знаете, Сергей Федорович, вас боялись… – осторожно вставляю я.
– Владимир Викторович, дорогой мой Володя! Власть должны или уважать, или бояться. Любую власть: коммунистическую, демократическую, социалистическую. Иначе наступают анархия, распри, междоусобица, кровь, страдания и крах.
Я не хочу ни перед кем оправдываться! Но я не сломал ни единой праведной судьбы. Если пересчитать мой трудовой стаж на рабочие часы, он будет минимум в полтора раза
Я хочу задать лишь один вопрос нынешним властям: почему вы с такими ссорами делите то, что построили мы? Считаете, что мы сделали плохо, – постройте лучше! Конечно, я человек той системы, я много отдал ей. Меня, как и тысячи таких людей, переделать сложно. Хотя, безусловно, многое сейчас я увидел другими глазами, да и раньше видел, что многое делается не так, что кризисные явления в стране и партии требовали разрешения. Но разве такими методами, как это сделал Горбачев?..
Стоя на автобусной остановке, я еще долго, видел темный силуэт, который медленно растворялся в сумерках парковой аллеи. Сергей Федорович Медунов живет скудно и одиноко, как, впрочем, большинство наших стариков.
Метро, завывая на поворотах, уносило нас с проспекта Вернадского на другую окраину Москвы. Мы со спутником молча сидели рядом, погруженные в свои невеселые мысли. Как потом выяснилось, они на удивление оказались одинаковы. Лучше всего их много-много лет назад выразил знатный вельможа из окружения императрицы Анны Иоанновны, воскликнув в сердцах: «Нам, русским, хлеба не надобно, мы друг друга едим и тем сыты!»
Зигзаги судьбы
Через какое-то время я узнал, что несмотря на горестную расслабленность и старческие слезы, не во всем был искренен Сергей Федорович. Нет, не во всем! Хотя бы в рассказе об исчезнувшем внезапно Погодине. Какие-то важные подробности я узнал позже, когда познакомился с Григорием Ивановичем Василенко, долгое время руководившим Краснодарским краевым управлением КГБ. Генерал Василенко, фронтовик и разведчик, уже в позднем возрасте стал писателем и писал, в основном, о своем военном и профессиональном прошлом, стараясь придать написанному некий приключенческий характер, где происки врагов против Страны Советов обязательно наказывались.
Я заметил, что все кагэбешники советской школы – люди крайне сдержанные и даже через много лет после окончания службы в органах почти ничего о ней не говорят, во всяком случае – существенного, а когда все-таки заходит об этом разговор, то обходятся общими мифами. Хотя часто уже нет никакой необходимости хранить тайну. Но в загадочном исчезновении Погодина был некий секрет, который старались обходить все, кто так или иначе знал этого человека.
На мой вопрос, жив или убит Погодин, Василенко раздумчиво пожевал губами, помолчал, а потом только сказал:
– Скорее жив, чем мертв!
– Это как понимать? – переспросил я.
– А так и понимайте… как я сказал. Погодин исчез практически без следа. Если вы помните, он пропал буквально накануне выборов в краевой Совет народных депутатов. Это было… дай Бог памяти, в августе восемьдесят первого года.
Как первый секретарь горкома партии он, естественно, был кандидатом в депутаты. Я помню, тогда пришлось срочно снимать его кандидатуру с выборов…
Этот разговор с Григорием Ивановичем мы вели после телевизионной передачи, и он тогда, как мне показалось, был расположен к беседе более откровенной, чем всегда. Помешав ложечкой чай, Василенко помолчал и снова слегка усмехнулся каким-то своим мыслям, а потом стал рассказывать: