Виноградники ночи

Любинский Александр

— Господи Боже мой! — закричал Шимон и даже привстал со скамейки. — Да никто меня не убивал!

— А… я понимаю, — проговорила она, морща лобик. — Это называется… конспирация.

— Что? — Шимон ошалело глянул на нее — и вдруг захохотал, пожимая плечами, тряся тощей шеей. Ох, ну и слово ввернула девчонка, где только откопала! Воистину, такая конспирация, что и самого себя не сыскать!.. Может, и впрямь уже нет его?

— Посмешили вы меня, — сказал Шимон и вытер тыльной стороной ладони мокрые

глаза.

Нахмурилась, поджала губы.

— Да… не похожи вы на революционера!

— Ах, вот оно что! Удивляюсь… удивляюсь, как вам такое могло прийти в голову?!

— Это не я… Это Давидка.

— Ваш сосед…

Она кивнула головой.

— Странные у него бывают мысли… Да уж, когда у человека вперемежку в голове сотни мыслей, хорошего не жди. А может, работа виновата? Если день деньской сидеть в книжной лавке, от нечего делать и впрямь ум за разум зайдет.

— Так он книгами торгует?.. Чистая работенка.

— Полгода как прикрыли лавочку. Теперь околачивается здесь.

Шимон кашлянул. Сказал, осторожно подбирая слова:

— Так вы с ним… друзья?

— Почему вы так думаете?

— Ну, вчера вечером, например…

— Хорошенькое дельце! — обернулась, посмотрела ему в глаза. — Уже следите за мной?

— Да нет же! Я сидел у окна и… — смутившись, он умолк.

Нагнулась, сорвала травинку.

— Мы живем рядом, вместе росли… В городе я училась в гимназии, а он работал в лавке… И потом — сирота он. Никого у него нет.

— Плохо…

— Что?

— Тяжело, когда ты один.

Нахмурилась, вздернула худые плечи.

— Невеселый у нас получается разговор!

— А с какой это стати мне веселиться?

Вскинула удивленно брови. Помедлила. Встала.

— Все отвлекаю вас. Работать не даю… Извините!

Шимон молчал.

Пошла к дому, обернулась:

— До свиданья, бердичевский кавалер!

Несколько дней стояла жара. Сквозь дрожащую воздушную пелену пылал раскаленный желток солнца. Звенела бадья по утрам, в саду курился дымок, а в комнате под самой крышей, над лопухами и тыквами, над кривоногими вишнями с гортанной печалью пел молитвы старик.

И ходил, подпрыгивая как журавль, мимо окон Давидка, вертел острым носом, косился на дом…

Все сходились за столом; молча, стараясь не выказать голодного нетерпения, ели скудный завтрак. К концу старуха подавала слегка подкрашенный чай и на блюдце — куски колотого сахара. Оживлялись, тянули руки, катали во рту твердые сладкие камешки. Старуха говорила о дороговизне — лавка перестала приносить доход. Да и то: чем людям платить? Разве эти бумажки — деньги? Реб Нахман и Руфь молчали, разговор поддерживал лишь вежливо поддакивающий Шимон.

Но однажды, прервав на полуслове обычный круговорот тем, старуха

сказала, что приехал знакомый из Бердичева.

— Да? — голос Шимона слегка охрип. — Он что-нибудь слышал о…

— Слышал, — проговорила старуха, не дав Шимону закончить фразу.

Шимон залпом допил остатки чая, поставил стакан на стол.

— Плохие новости, — продолжала старуха, исподлобья разглядывая Шимона, — да что говорить! Вам давно уже все известно.

Руфь вскинула голову. Рука реб Нахмана, потянувшегося за куском сахара, застыла на полдороге.

— О чем вы?! Если вы что-то знаете…

— Знаю. Родители ваши погибли… тому уже месяца три. А дом и склады сгорели вчистую. Вы что же, нас за извергов считаете? Думали, скажи вы правду, не пустили бы на порог?

— Я… — произнес Шимон и замолчал, — я не хотел вас огорчить.

Странный звук, похожий на сухой кашель, прервал его: откинувшись на спинку стула и приоткрыв рот, Руфь — смеялась. Смех захлебнулся на полувздохе, и в тишине где-то на задворках отчаянно прокукарекал одуревший от жары петух.

— Слишком много смертей, а? Тесновато будет в аду, — сказал реб Нахман и, прикрыв глаза, положил кусочек сахара в рот.

— Все ты знаешь, — устало проговорила старуха, — всем нашел место, всех определил…

Реб Нахман выпрямился на стуле, обеими руками оперся на палку, зажатую между колен:

— Тяжелые дни, — забормотал он, глядя прямо перед собой, — тяжелые дни. А ночи еще тяжелее! К чему надрываться? Твой дом стоит на песке, и уже рушится кровля…

Шимон вздрогнул, поднял голову: с низкого потолка свисала клейкая лента, засиженная трупиками мух.

— Пфа! — вскрикнула старуха, и отечные щеки ее затряслись, — думаешь, ты обманул хоть кого-нибудь? Послушал бы, что говорят о тебе люди!

— Я не слышу их… — проговорил реб Нахман и прикрыл глаза.

— Да уж, лучше бы тебе их не слушать! Они говорят: старый Нахман выжил из ума, болтает невесть что! Но я-то знаю, ты никогда его не имел. Сколько трудов мне стоило пристроить тебя, сколько я угробила сил, и на тебе — он поругался с равви, он опять умнее всех!

— Глупая женщина, о какой должности ты говоришь? Никто не соблюдает субботу, не читает Тору, синагога пуста!..

— Перестаньте! — Руфь поднесла ладони к вискам. — Надоело! И при чужом человеке…

— Да? — проговорила старуха, поворотившись всем телом к Шимону. — Какой же он чужой? Пока он ест мой хлеб. И не известно, когда кончит!

— Хе-хе… — сказал Шимон, — хе-хе, — и, мучительно покраснев, дернул за ворот рубашки.

— О, я знаю, — проговорила Руфь нараспев, — вы пользуетесь нашей слабостью, вам доставляет удовольствие мучить нас!

Несколько мгновений старуха оторопело глядела на дочь.