Вишнёвый луч

Черникова Елена Вячеславовна

– Эпилептики всё забывают и засыпают. Оргазмирующие граждане, как правило, всё помнят и желают повторить.

– Во-первых, не все эпилептики теряют сознание. Есть несчастные, которые не теряют и всё помнят. Всю эту жуть - наяву! А граждане, как ты выразилась, оргазмирующие, представь себе, в некоторых случаях вовсе не желают повторить, потому что чувствуют подспудно, как была близка смерть.

– Ты хочешь сказать, что выявленная литературой парочка "любовь и смерть" не только романтический всхлип?

– Конечно. Продолжаю. Мужчины чем

всю дорогу занимаются? Смертью. Воюют, например, изобретают оружие, опять воюют. И у них, заметь, оргазм неизбежен. Тоже микрорепетиция смерти. А женщины, как правило, не воюют и пушек не изобретают. Более того: рожают детей. И - заметь особо - женщина легко может пережить всю жизнь без оргазма. Он ей не назначен как неизбежность. Мужчине назначен, а женщине оставлен выбор: хочешь - трясись, хочешь - лежи спокойно. Не хочешь лежать спокойно - сходи к доктору, тебе мигом какую-нибудь аноргазмию вылечат. Так вот. Мужчина, будучи неизбежно оргазмирующим воином, всегда при смерти. Он при ней, как генерал при адъютанте.

– Она при нём, как адъютант при генерале.

– В этой формулировке - упрощение. Моя точнее. Генерал присматривает за своим помощничком. Свита. Символ. Генерал свысока взирает на свиту, но что он будет делать один?

– Словом, смерть - адъютант мужчины.

– Скажем так.
– И она погладила Давида по голове.
– Мужчина при оргазме, как при смерти, - вечно. Женщина всегда при жизни. Вот и пара. Любовь и смерть - это женщина и мужчина. Настоящее мужское поведение - это смерть.

Мне было невыносимо трудно говорить с нею, и всё сильнее хотелось выть и кричать: я против гибели Александра! Я не успела предупредить его! Я думала, он сам понимает, что играть в "Мужика" лицом - нельзя. Мало ли что я думала.

Я всё ещё надеялась, что телевидение пошутило.

– Бабушка, тогда ещё раз и попроще объясни мне смерть Александра, упавшего со скалы в ясный майский день, в Пасху, без видимой причины, без посторонней помощи

– На Пасху? Значит, с Божьей помощью.

– Бабушка! Зачем?

– Отстань. Меня сегодня не волнуют самоубийцы. Упал и упал.

– Меня волнуют люди, отступившие от себя, - тихо произнесла я.

– Вполне достаточное волнение, чтобы никогда не найти себе места от беспокойства... Таких отступивших - наибольшая часть землян. Ты за всех страдаешь? Как твоя фамилия? Ты не из Назарета?

– Не издевайся. Я поняла, что...

– Уже смешно.

– Ладно, - закипаю я.
– Без предисловий. У меня есть одна знакомая, которая уверена: мужчины должны переждать несколько поколений, пока женщины наведут порядок на Земле, изгаженной мужчинами по причине их имманентного властолюбия. Так что ли?

– Ты феминистка?
– усмехается бабушка.
– Фемина хренова. Возьми псевдонимчик.

– Бог с тобой. Чур меня, чур. Но выдумка хороша. "Фемина Хренова". Надо подарить кому-нибудь...

– Тебе это приклеят. Только чирикни про мужскую страсть к власти! Тебе обольют тестостероном, как помоями, и примутся копаться

в твоей личной жизни. Найдут Петра, три развода, а также работу в подневолье у рекламной кампании "Мужик". Скажут, что больная на всю голову и прочие места. Тебе припишут склонность к оккультизму, а также латентную юдофилию. Или юдофобию - это уже как повезёт. Смотря кто первый проснётся и заметит тебя. Всё равно в конце концов всё упрётся в этот главный вопрос современности...

– Бабушка, тебя тоже не поймут. Я очень хорошо чувствую сейчас, как мокрая тёмная туча чего-то бесформенно нового, агрессивного, пучеглазого, липколадонного, властоманиакального, тестостероноцентричного, псевдомаскулинного и невежественного наваливается на женщину, которая умеет, выразимся изящно, соображать обоими полушариями.

Давид замычал. Бабушка дала ему банан и сказала мне:

– Словоблудие, мадам. Отобьёмся, деточка, отобьёмся. В этом нет ничего нового, всё старьё, всё уже было. Просто сейчас не время всему этому жить, а мужчины не понимают, не успевают, думалку заклинило. Всё, хватит, мне тут надоело. Я даже говорю не то, что думаю на самом деле. Я устала искать точные слова: всё равно не понимают. Меня ждут, а я тут с вами...

– Бабуль. А, бабуль?
– я, наконец, догадалась, что душа моя хандрит и ей надо освежиться.
– Надевай молодость и пошли прогуляемся. Надо бы воздухом подышать.

Бабушка послушно переоделась в молодость. Погладила Давида подробно, чтобы руку не забыл. Он смотрел в потолок и поскуливал.

Принарядилась моя душенька.

Внучка машинально состарилась. Бабушка замахала руками:

– Нет, верни молодое лицо. Пойдём как сёстры. Пусть пристают.

И мы пошли гулять, бросив связанного Давида на полу.

Он влюблённо и преданно смотрел в спину бабушке.

Её передёргивало, когда она видела его преданные глаза баклажанного цвета. Кабачковой формы. Картофельной глубины. Морковной мудрости. О, как она ненавидела этот овощной букет!

А он был готов лежать на полу вечно.

Я не чувствовала никакой неловкости перед этим несчастным, потому что доверилась бабушке больше, чем можно доверяться людям. Конечно, вы давно поняли, что бабушка - не совсем человек. Не тело. Ведь поняли? Если нет, то страниц через пятьдесят мы ещё раз вернёмся к сути бабушки.

Мне очень сильно требовалась прогулка, потому что мне было нестерпимо больно за Александра, очень страшно за Давида, очень горько - всё ещё - из-за Петра. Сумма болей ныла немузыкально, в этом не было никакого очищающего страдания, одна гадость, корявый аккорд, диссонанс, который получают, например, плюхнувшись на клавиатуру задом.

И на всей Земле не было никакой железной дверки, за которой вдруг открывалась бы волшебная страна.

Моё отчаяние усмиряла лишь та ничтожно маленькая и слабенькая мысль, что я сама и претерплю за все мои грехи, а к людям приставать не буду. Всё, что делают люди, надо учитывать, как погоду: брать зонтик, надевать калоши.