Витражи конца эпохи. Сборник рассказов
Шрифт:
Доктор тяжело поднялся, прошелся по комнате, посмотрел в окно.
– Вон она стоит, зеленая. Пороги гниют, а так машина еще добрая. Правда, я в ней уже с трудом помещаюсь. Это я о «Ниве». А насчет тебя всё элементарно. Ты должен побороть страхи, старый. Должен раздвинуть руками огненное кольцо, как бугай в цирке. Оно горячее и, может быть, будет больно, даже во сне. Но иного выхода нет. Ты же человек, ты сильный! Ты ведь не зверь, который пятится на последний уцелевший пятачок объятого пламенем леса! Ты должен разжать кольцо. Оно только кажется страшным. На самом деле оно – картонное,
– Ну, Эдик, спасибо! – мрачно кивнул Михаил Геннадиевич, наливая по пятой. – А в самом лучшем?
– А в лучшем случае, Миша, ты выйдешь победителем из этой муры, которая выеденного яйца не стоит, и будешь меня благодарить до конца своих дней. Понял, старый? Давай по последней дернем, и проваливай, мне еще убраться нужно, бардак в доме жуткий.
Ровно в среду, только не на этой неделе, а на следующей Михаил Геннадиевич снова позвонил Эдуарду.
– Ну, как дела? – хрипло заорал доктор в трубку. – Инфаркта не было?
– Нет, в общем, ничего, – задумчиво ответил Михаил Геннадиевич. – Я разорвал кольцо.
– Больше не горишь, старый? Ну, вот видишь! С тебя восемь стаканов! С закуской!
– Эдик, подожди…
– Что ты такой кислый? – удивился доктор. – Теперь-то почему?
– Понимаешь, – уныло продолжил Михаил Геннадиевич, – стою я теперь каждую ночь на маленьком острове, а вокруг меня бескрайний океан. И нет у меня ни лодки, ни даже бревна. И корабли мимо не проплывают. А вода подходит всё ближе, островок становится всё меньше, я быстро погружаюсь в холодную синюю пучину, набираю полные легкие воды, кашляю, задыхаюсь. И тону…
январь 1999
Прогулка над бездной
Свет у Людмилы Петровны горел в три часа ночи во всей квартире. Испуганная старушка лет семидесяти пяти стояла в коридоре и наблюдала за привычной, слаженной работой двух дюжих молодцов в белых халатах, которые делали свое дело быстро и, хотя ситуация к этому отнюдь не располагала, как-то с юморком, что ли.
– Миша, ты что, озверел? Накинь что-нибудь на него, женщина же смотрит! – весело рычал усатый, высокий костистый врач на такого же крупного, но помоложе, полного безусого санитара.
– Может, костюм ему прикажешь надеть, Иваныч? – проворчал пухлый Миша. – С галстуком?
– Костюм на него в другом месте наденут. Если мы не успеем доставить его по назначению, – объяснил доктор Иваныч. – Ну, давайте, тащите!
– Кто? Я один? Я что, на Геракла похож? – возмутился санитар.
– Похож ты… Я тебе потом скажу, на кого… Что значит – один? – вдруг взревел врач. – Ты единственный, что ли, со мной работаешь? Где Фролов?! Он что, в скорую помощь расслабляться пришел?
– Идет он, поднимается. Лифт же не работает, – заступился Миша за неторопливого коллегу.
– За лифт я не отвечаю, а он у меня точно работать не будет! Пускай между сессиями беляшами торгует или
Тут как раз появился запыхавшийся Фролов, долговязый студент-медик, заспанный и скучный, подхватил с другой стороны носилки, на которых покоился некто, накрытый грубым фиолетовым одеялом, и мужики принялись транспортировать больного к двери.
– Дышит он? – снова взревел Иваныч.
– Да вроде дышит, – неуверенно подтвердил Миша, – правда, очень слабо. Сами же пульс мерили, Александр Иванович.
– А какого же, хм, хрена ногами вперед тащите?! Еще хотите покойника бригаде приписать? А ну, развернись! – громовым голосом ротного на батарее скомандовал доктор.
Двое, не считая одного лежащего, кое-как развернулись в тесном коридоре и стали спускаться, и пока они, отдуваясь и тихо чертыхаясь, несли свой добровольный крест, врач Александр Иванович пытал бедную Людмилу Петровну.
– Милицию вызывать не будем, ни к чему. Вам – дополнительная травма. Документы мы заберем. А так, вообще-то, кто он? Родственник, знакомый?
Людмила Петровна заволновалась еще больше, зашлепала губами, неловко поправила халат, заговорила скороговоркой:
– Всего два месяца его знаю, постоялец он. Химик. Вы не думайте, всё по закону, прописка московская, человек он смирный, платит немного, но не задерживает.
– Да ничего я не думаю, – устало отмахнулся Александр Иваныч, – алкашил он? Пил?
– Пиво пил, видела, да кто ж его не пьет! А пьяным – ну так, чтобы в глаза бросалось, – нет, не заваливался. Я забот с ним никаких не знала – смирный человек, интеллигентный. С родителями, говорит, жить не желаю, самостоятельным хочу быть. Много, видать, работал, приходил поздно. Чем он по ночам занимался – не мое дело, может, спал, может книжки свои научные читал… Телевизор старый, черно-белый, я ему отдала…
– Ну, дальше, – нетерпеливо произнес врач.
– А давеча вот, знаете… Что-то мне показалось посередь ночи, – сердце у меня не так стучит, – всхлипнула Людмила Петровна, – я за валокордин схватилась, тридцать капель в рюмку накапать хотела, да руки-то уже как крюки, не держат! Пузырек-то возьми да упади, и упал прямо между стенкой и кроватью. Я руку просунула, а не достаю, надо кровать отодвигать. А отодвинуть никак не могу, тяжелая! Я заплакала и пошла к нему стучаться – неудобно человека будить, а что делать? Мужчина, ему – пара пустяков, а я бы не забыла, приготовила бы на ужин что-нибудь вкусненькое, пенсии не пожалела бы…
– Дверь не заперта была? – перебил врач.
– Там крючок есть, но он никогда не запирался – чего от меня запираться, возьму я что? И сама я не запираюсь. Вот… Стучала я, стучала – не открывает. Тогда я дверь отворила и вошла… А он лежит на кровати вытянувшись, на спине, как покойник, и совсем голый, срамной. Нос у него был острый, как из воска сделанный. Я чуть со страху не померла – никакой валокордин не помог бы, откуда только силы взялись, чтобы прямо там не упасть! Но тронуть его не решилась, а сразу побежала вам звонить…