Витражи конца эпохи. Сборник рассказов

Власов Дмитрий

В тот же вечер пережившие войну поселковые мужики разных возрастов посовещались у продмага и решили за почти непьющего, вежливого, замкнутого парня взяться как следует. Без приглашения, по-простому, завалились они во владения Бориса Алексеевича, принесли водку, хлеб, закуски с огорода, папиросы и души свои. Посланец созвездия Козерога взглянул на них молча и недружелюбно, но всех впустил. А чуть позже, всё послав к своему далекому черту, выпил с ними наравне, захмелел, и рассказывал, как все, о фронте, о боли, радости и печали. Его слушали. Конечно, даже выпив бутылку и впервые в жизни потеряв ощущение реальности, Борис Алексеевич ни словом не обмолвился о своем инопланетном происхождении. Только иногда он произносил слова и фразы непонятного смысла,

хохоча, плача и ругаясь, но мужики попались искренние, добрые, не стукачи, и были они тоже сильно пьяные, поэтому никто ничего не заподозрил. А после того раза Борис Алексеевич, хотя выпивать полюбил, всегда держал себя в рамках разумного по местным понятиям пития, чем тоже, кстати, снискал уважение сельчан.

Наутро он проснулся с головой, гудящей, как реактивное сопло, но в то же время Борис Алексеевич осознал себя совсем земным человеком, русским мужиком, и немного поутихла в сердце жгучая жажда возвращения к родному розовому небу. Он решил, что коль так распорядилась судьба, жить здесь можно, и работы ему хватит. И земной, и небесной, дабы изучить и осмыслить особенности и причуды расы человеческой в местном обличии.

С той поры началось земное бытие посланца созвездия Козерога Ю-во, или по-нашему, Бориса Алексеевича Каверзнева. Он вполне успешно переходил с курса на курс. Еще не получив диплома, из помощника сделался лаборантом, затем и сам заимел помощника-студента. Такие науки, как математику, физику и химию, он знал, конечно, гораздо лучше, чем ректор и директор его институтов, вместе взятые. Но во время учебы он хоть и слыл прилежным и способным учеником, но никак своих выдающихся знаний не проявлял. Борис Алексеевич спокойно плыл по студенческой жизни, балансируя между хорошистом и отличником, участвовал в шумных вечеринках, не сторонился общественной жизни – собирал различные взносы – честно и аккуратно. Кстати, общественные науки давались ему наиболее тяжело. Борис Алексеевич заучивал наизусть труды классиков сами знаете чего, историю партии тоже вызубрил до буковки. Ему было интересно понять – как же живут люди в той стране, куда он попал? Кое-что было ясно, но отдельные шероховатости не давали ему покоя. Особенно непонятно было пришельцу, что это за зверь такой – коммунизм, и когда он к ним заявится. Тут он чуть было себя не выдал в первый раз. Взял да и спросил на семинаре:

– А скажите, товарищ, электрификация в нашей стране завершена?

– Завершена, – был ответ.

– И советская власть повсюду, верно?

– Да, конечно, – был ответ.

– Значит, уже настал коммунизм?

– Конечно, но вы невнимательно читали, товарищ Каверзнев, – мягко и подтвердил, и возразил преподаватель. – Коммунизма мы пока построили первую стадию, а вторая наступит тогда, когда… – ну, и терпеливо повторил известную мысль о способностях и потребностях, однако посмотрел недобро.

– А не кажется ли вам лозунг «каждому по потребностям» весьма спорным? – понесло Бориса Алексеевича. – Реализация подобной модели возможна в двух случаях – либо при средних сильно заниженных потребностях подавляющей массы членов общества, пусть и условно-добровольных, либо при подлинном изобилии, стремящемся к бесконечности. Но в последнем случае мы вступаем в противоречие с необходимостью рационального использования природных ресурсов, какими бы разнообразными и безграничными они не казались. Неконтролируемое изобилие неизбежно приведет к экологическому коллапсу, если не к изменению самой сути природы, ее глубинной энергетической структуры.

Борис Алексеевич покачал головой и произнес в задумчивости, как бы разговаривая сам с собой:

– Да, как-то это непонятно, – надо еще подумать. Мысль-то заманчивая, но как быть с энтропией? Как быть со стремлением к состоянию равновесия, несмотря на непрерывность развития?

И спокойно сел на место, не замечая ни бледных лиц вокруг, ни зловещей до густоты тишины. Очнулся он только тогда, когда услышал грохот – это преподаватель упал в обморок. Сорокалетнего товарища отвезли в больницу и больше

его, кстати, никто не видел, хотя и о его смерти не слышали.

До старости Борис Алексеевич ругал себя за ту выходку – ведь его жизнь висела на волоске! Подумать ему, видишь ли, захотелось! Ну и думай себе на бревнышке в саду, а так-то зачем! Подверг сомнению евангелие! Съел на завтрак ляжку священной коровы! И, главное, преподавателя было жалко – вот по этому поводу Борис Алексеевич переживал сильнее всего.

Да, такое не прощают. Но, что удивительно и никакому уму не постижимо, Бориса Алексеевича тогда простили! Лишь позже он узнал, прочитав умные и правдивые книги, что ему грозило. Но тогда, хотя из курса предполетной подготовки Ю-во и знал о суровых идеологических законах, царивших на одной шестой части суши, по молодости относился к ним легкомысленно. А что, в самом деле, случилось? Разве семинар – не место для дискуссий? Разве не следует все подвергать сомнению, чтобы добраться до истины?

Слишком Ю-во был отравлен свободой на своей родине. Поэтому и мог вляпаться в историю. И совершенно это было ни к чему – ведь в созвездии Козерога наверняка имели не поверхностное представление о религиях, учениях и заблуждениях землян. Да, коммунизм – религия, понял Борис Алексеевич, но ни с кем этой мыслью делиться, слава богу, не стал. Ему не ставили задачу – изучить, а тем более оспорить религиозные учения. Он должен был изучать жизнь. И он совершенно потерял интерес к так называемым наукам, от жизни далеким. Каждая религия выдумывает свой рай – это нормально.

А простили Бориса Алексеевича по одной простой причине – испугались. Если бы он анекдот рассказал, явился вдребезги пьяным на комсомольское собрание или просто очередь его подошла – тогда другое дело, непременно посадили бы. А тут – случай особый. Такие слова и вспоминать страшно, не то, что произносить! Значит, так было надо. То есть решили в соответствующей инстанции, что Борис Алексеевич – сексот высшей пробы, засланный из Центра. С того дня люди стали относиться к нему по-разному – кто с опаской сторонился, кто напротив, стал более ласков с ним. Много лет сомнительная слава человека, работающего на Органы, преследовала Бориса Алексеевича, иногда мешала, иногда помогала в жизни, в карьере. Правда, настоящие друзья, которых в жизни у него появилось немало, в это не верили. И еще один человек не верил – девушка по имени Полина, которая и объяснила Борису, которого считала очень милым, какую глупость он совершил.

Вечером того же дня, когда зловещий смрад инакомыслия и скорых арестов окутал поселок и городишко, в калитку Бориса Алексеевича постучали. Он открыл, не раздумывая, и увидел на пороге заплаканную, трясущуюся Полю. Она бросилась ему на шею и зарыдала.

Борис Алексеевич с Полиной был знаком недавно, был к ней неравнодушен, но из-за робости своей никаких решительных действий не предпринимал – так, сходили пару раз в кино, и всё. Полина была девушка с характером, она многим на курсе нравилась, но считалась неприступной, холодной, как медуза. Часто находило на Ю-во какое-то незнакомое чувство, но он еще не знал, что это любовь. Правда, уже догадывался об этом, и мечтал пригласить Полю в местный ресторан, да как-то всё повода не находил.

И тут – сама его возлюбленная бросилась ему на шею, вечером! Одна пришла! Борис Алексеевич растерялся и покраснел.

– Что же теперь будет, Боренька? А? В Сибирь ведь сошлют, а я тебя люблю. Вот и призналась я, да что уж теперь … Ты-то еще долго молчал бы. А надо было тебе в другом месте молчать.

– Почему? – искренне удивился Борис Алексеевич, который, в прочем, уже догадался, что сделал что-то не то.

– Потому что, – хотела что-то важное сказать Полина, но осеклась. – Потому что ЭТО подвергать сомнению НЕЛЬЗЯ. Кто бы ты ни был, что бы ты ни делал, обещай мне, пожалуйста, что больше так никогда говорить не будешь. Будешь думать о том, что говоришь, о том, что можно говорить. Если не жалеешь себя, пожалей нас, тех, кто рядом с тобой. Мы все можем пострадать, понимаешь?