Витязь в кошачьей шкуре
Шрифт:
Василий всегда представлял деревню унылой, депрессивной. Серые бревенчатые стены курных изб, посеченные дождями. Пошатнувшиеся заборы. Инкубаторские куры в пыли. Собственно, все, как описано в гениальных произведениях помещика Некрасова. Где еще кони скачут и избы горят.
И в первый раз ошибся — с Вертлюжиным.
А теперь ошибся и во второй.
Он и подумать не мог, что Выселки представляют собой киношную декорацию, праздничную, яркую, но при этом вовсе не лубочную,
Индюки ходили. Похоже, они были неотъемлемой деталью местных пейзажей. Гуси тоже были, упитанной стаей они шуганулись от баюна подале, поняв, что им его не напугать. Рябина рдела гроздьями. И цветов вдоль улицы было — хоть косой коси.
Дом свой Дормидонт-покойничек описал удивительно точно.
Голубые ставенки с белым, резные лебеди наличников и пузатые точеные угловые столбы.
Похоже, душа у покойничка была тонкая, можно даже сказать, поэтичная, да и руки из правильного места росли, раз сумел красоту такую отгрохать или хотя бы в порядке содержать.
И крыльцо было высокое, со столбами кручеными и ковровой дорожкой до двери, хоть боярин с такого суд верши. А, так нет же тут бояр, подумал Василий. Видно, оттого простые люди тут хорошо так живут.
Луша взбежала по крыльцу и постучала в двери. Отворила заплаканная вдовица. И так она контрастировала с избой, что аж жуть брала.
— Я ваш участковый детектив. С помощником, — Луша поглядела на баюна. Тот заворкотал. — Мне бы Анну.
Вдовица подергала на шее лиловый перекрученный плат:
— Это я.
— Можно нам войти?
— Не красна изба углами, а красна пирогами, — Аннушка вытерла покрасневшие, опухшие глаза и низко поклонилась, приглашая гостей в хату.
Внутри пахло сатином. Пахло ситцем и кисловатой шерстью. Пахло разжаренным утюгом и крахмалом. Пестрые обрывки тканей и ленты охапками валялись на столе, лавках, постели и сундуках. Маленькая кошка игралась алым клубком на подоконнике. Увидела Василия, подалась назад, вытянув тонкий хвостик. Зашипела — и сиганула под печку.
— Да ну тебя, — бросила Анна. И покачала люльку с заплакавшим младенцем. Тот быстро унялся. Голубыми круглыми глазками глядел, как снуют по воздуху челнок и иголка. Как машет бахромой полотенце с петухами в красном углу. Радостно гукал.
«Так она что, ведьма?» — очень громко подумал баюн, обходя колыбельку посолонь.
— Тихо, дурашка… — Луша показала младенцу «козу», пощекотала большим и указательным пальцами животик. Ребенок залился смехом и стал пускать пузыри.
— Садитесь! — замела лавку полотенцем Анна. — Ой, я вам сейчас поесть накрою!
Луша нахмурила бровки:
— На работе нам есть не положено.
— Так пусть хоть котик поест.
Она с такой лаской глядела на баюна, точно он был ее потерявшимся и только вот обретенным родственником.
—
Пироги Василий ел, которые с мясной начинкой. Лопал, топтал, урчал от вожделения, хотя пузо округлилось и, можно сказать, волочилось по земле. Постные Лушкины щи и в сравнение не шли с этими пирогами. И молоко было… ну почти как от Марфиной Зорьки.
А Луша развернула на углу стола протокол.
— Вот мы по какому делу…
И изложила события у Калинова моста, деликатно избежав визита в самоуправу соседки Гали, с которого расследование и началось.
— Людей пугает? Да не может такого быть! — Анна всплеснула руками. Алые пятна пошли по бледным щекам. — Клала я ему сапоги! Вот этими руками обувала!
Она уставилась на ладони и растопыренные пальцы, точно боялась, что те сами, своей волей, напутали в похоронном обряде.
— Отца мово сапоги были. Свои не налезли на опухлые ноженьки-и!.. — и горько заплакала, утирая глаза уголком платка.
Вскочила, кинула сердито:
— Если кто и снял — так уже после похорон. Разрыл домовину! Кто его так ненавидел?! Мама! Мама! — закричала Анна сдавленным шепотом, высунувшись в окошко, чтобы не пугать младенца.
За это время иголка с челноком успели соткать и расшить несколько постилок. Василий с приоткрытым ртом и расширенными глазами следил, как на черной ткани расцветают малиновые розы несказанной красы, наполняя дом ароматом, и лилии с лебедями плывут по круглому пруду под холодной луной.
В хату вошла, вытирая красные руки, дородная тетка, очень похожая на Анну, и челнок с иголкой, не докончив работы, шуганулись под лавку.
Василий почуял, что у него встает дыбом шерсть.
Если кто и был тут ведьмой, то вот эта… женщина.
Анна затравлено поглядела на нее.
— Ну?.. И кто вы? — спросила бывшая Дормидонтова теща.
Луша, стараясь быть вежливой, обронила холодное, как ледышка: «Добрый день». И представилась.
— И за каким лядом вы пожаловали? У нас вроде как ничего не пропало.
Она злобно зыркнула на дочь.
— А у вашего зятя?
— Так он покойный же, — прошипела баба, нависнув над Лушей и сжимая под передником кулаки. Участковый детектив встала, выпрямилась, как лучик, показывая, что мать Анны ей не страшна.
— Лентяй безродный, пьяница! — накручивала себя теща. — За все время ничего в дом не принес, кроме топора-самосека, да и с тем управиться не мог. Руки не оттудова росли!
— А сапоги?
Ведьма быстро-быстро закрутила под передником пальцами. Луша глядела ей в красное, как кирпич, потное лицо, и как шевелится передник, не видела. А вот баюн заметил очень хорошо и испугался. И не придумал ничего лучше, как вклиниться между Лушей и ведьмой, боднув ту в живот башкой.