Витязь. Владимир Храбрый

Афиногенов Владимир Дмитриевич

Вдруг в левой стороне живого людского коридора возникла суета, и, буквально прорвавшись через плотную массу толпы, под ноги белому жеребцу упала женщина с развевающимися волосами, завопив:

–  Выслушай меня, о повелитель народов!.. Стоящий рядом тургауд занес было тяжелую, сплетенную из девяти ремней камчу, но Мамай жестом руки остановил его:

–  Кто ты, женщина?
– спросил «царь правосудный»: сказалось его умиротворенное настроение. В другой раз он бы сделал вид, что ничего не заметил, что позволило бы телохранителям забить или растоптать эту несчастную, посмевшую обратиться к нему.

–  Я - Зухра, жена менялы Музаффара.

–  Что ты хочешь? Знаю твоего

мужа…

–  «Царь правосудный»! После слов, что я сейчас скажу, ты можешь приказать убить меня. Но мой долг сказать правду и заступиться за честь бедного ребенка и за служанку Фатиму…

Дарнаба, стоявший сзади Мамая, насторожился.

–  Повелитель, известно ли тебе, что Белый Лебедь, в прошлом язычница, была обращена там, на Севере, в христианку… И в Христово Воскресение она поцеловала русского мальчика как брата по вере… О, горе мне, полюбившей ту, которой уже нет в живых, - женщина, вцепившись пальцами в свои волосы, начала мотать головой из стороны в сторону. Потом подняла глаза, полные слез.
– Великий из великих, не допусти еще одну несправедливость. Освободи Фатиму, которую я тоже знаю и люблю как дитя.

–  Какую христианку?.. Что ты несешь?!
– глаза Мамая налились кровью.

–  Спроси Каракеша, подлого выродка, который знал обо всем и не заступился за Акку, - женщина поднялась и без всякого испуга взглянула в глаза повелителю.

По этому взгляду Мамай понял, что она говорит правду.

Он с силой вонзил шпоры в бока жеребца. Тот от неожиданности прыгнул вперед, наскочил на лошадь тургауда, куснул её за зад крепкими зубами и буквально влетел с «царем правосудным» в высокие ворота. Стражники в испуге прижались к холодным белым камням, боясь быть сбитыми и раздавленными.

Спрыгнув с коня, Мамай почти вбежал в царские покои, хлестнул камчой по мраморным плитам - резкий хлопок звонко раскатился под сводчатым потолком: прибежалислуги.

–  Где Каракеш? Найти и доставить!
– сдавленным голосом приказал повелитель.

Слуги исчезли. Через несколько минут бывшего шамана, вырванного из объятий красивой невольницы, полуодетого, бросили к ногам «царя правосудного». Мамай стоял с камчой в руке, даже не переодевшись после дороги. Каракеш, не понимая, что случилось, упал на колени и пополз к повелителю, чтобы поймать край его пыльного халата и приложиться к нему губами. Мамай поднял его голову носком сапога и ударил камчой по лицу, взвизгнув при этом:

–  Ты скрыл, что Акку была христианка?!

–  Я… я… - пролепетал перепуганный насмерть Каракеш.
– Меня не спрашивали…

–  Не спрашивали?! Ах ты, ты… - ревел Мамай, и шея его багровела: - Белый Лебедь… Звезда Севера… - Он устало опустился на подушки возле фонтана и махнул рукой в сторону Каракеша.
– Содрать с него шкуру…

Истошный крик огласил покои.

В пыточной бывшего шамана подвязали под мышками, веревку пропустили через деревянный блок и подняли. Один из палачей натренированными движениями сделал на груди и спине Каракеша надрезы, двое других, оголенных по пояс, с толстыми мускулистыми руками, похожими на ноги буйвола, просунули под надрезы пальцы и разом рванули вниз. Кожа чулком сползла, обнажив кровавое месиво, которое секунду назад именовалось человеческим телом. Каракеш завращал от дикой боли вылезшими из орбит глазами, изо рта у него вывалился язык. Несколько минут бывший шаман еще жил…

К вечеру Мамай снова велел привести к нему оседланного аргамака. При свете факелов в сопровождении тургаудов он выехал за городскую черту и поскакал в сторону Мау-кургана - холма печали. Подъехав к нему, жестом руки оставил телохранителей, а сам взобрался на холм, сел на вершину и устремил

свой взгляд, сделавшийся неподдельно печальным, на темные во все более сгущавшихся сумерках воды могучей реки Итиля, на дне которой была похоронена последняя и, может быть, единственная настоящая любовь…

А в это время в пределы Золотой Орды медленно вступала многотысячная армия Батыра, ведомая им с Кавказа. Об этом сразу доложили Мамаю конные разъезды.

Мамай обрадовался:

–  Войско моего битакчи! Хорошо!

Вид огромного воинства всегда возбуждающе действовал на повелителя - его жизнь прежде всего была подчинена бранному делу; только на поле боя, среди стука копий о щиты, среди предсмертных криков, ржанья коней и свиста стрел он чувствовал себя великим…

Мамай велел позвать своего векиля [78] . Взял у него ключи от подвала, где содержались узники, которым еще предстоял допрос, и сам, один, держа в руке серебряный поставец с толстой зажженной свечой, пошел вниз. Открыл одну из дверей. В нос ударил затхлый, смешанный с плесенью воздух.

[78] Векилъ – смотритель ханского дворца.

Повелитель поднял свечу повыше и в углу на грязных матерчатых подстилках увидел скорчившуюся женщину в рваном халате и шароварах.

–  Фатима!
– с жалостью произнес «царь правосудный».

Женщина вздрогнула и открыла глаза, которые тут же наполнились ужасом. «Сам хан решил допросить меня… Значит, мне предстоят страшные пытки и смерть», - Фатима зарыдала.

Мамай медленно подошел, приподнял ей голову и вытер с её щек слезы рукавом белой рубахи.

–  Фатима, ты прости меня.

Женщина недоумевая уставилась в лицо повелителя, ставшее вдруг непривычно добрым. «Странное лицо, оно было всегда надменным, даже когда он пел, подыгрывая на хуре, о своей любви к Акку… - подумала Фатима.
– О, Аллах, не сон ли это?! Не ночной ли бред перед смертью?!» Она хотела закрыть глаза, но ярко светила свеча и явственно звучали слова великого:

–  Я виноват перед тобой, Фатима, и перед той, которую любил. Смерть её терзает мое сердце… Мы, сильные мира сего, обречены на повседневные испытания, ибо не принадлежим себе. А когда остаемся одни, еще горше ощущаем свое положение… Потому что мы одиноки, даже среди множества людей, которые по одному нашему жесту идут в огонь и в воду. И тем страшнее нам терять искренне любящих и преданных… Я был на Мау-кургане, Фатима, где думал об этом и скорбел душой, глядя с вершин холма печали на вечные воды Итиля… Мау-курган, как разрывается мое сердце!.. Эта Северная Роза ни в чем не виновата. Она была христианкой. И поцелуй её в день Воскресения русского Бога Христа - всего лишь обряд, дань вере… Я узнал это от женщины по имени Зухра. Она сказала, что знает тебя. А потом все это подтвердил Каракеш, но я приказал содрать с него шкуру, потому что он не сказал мне об этом заранее…

–  Негодяй!
– прошептала Фатима, постепенно приходя в себя.
– Великий, я не виню тебя. Позволь поцеловать твою руку, держащую свет… Зухру, жену Музаффара, я знаю, она была для Акку как мать. Прости меня, повелитель, что когда девушке было грустно, я позволяла мальчику видеться с нею…

–  У тебя доброе сердце, Фатима. Ты свободна. Можешь оседлать лучшего скакуна из моей конюшни и умчаться к своему мужу.

–  К Батыру?

–  А разве есть у тебя другой муж?!
– усмехнулся Мамай.
– Он со своим войском в нескольких днях конного перехода…