Вкус жизни

Шевченко Лариса Яковлевна

Студенты, наверное, пользуются вашей добротой. Еще верите, что честным трудом добьетесь многого. А пока повышения по службе достаются блатным бездельникам (нет, и умным, и трудолюбивым тоже, но все же блатным в первую голову) или тем, кто делает много не на благо института, а лично начальникам. И все-то у вас чересчур, через край, все на пределе возможностей и излишне эмоционально. Отдаете себя делу, в ущерб себе. Делаю вывод: вы воспитывались в детском доме. Вот увидела вас, и появилась потребность убедиться, что я не ошиблась. Сколько таких вот чистых, добрых прошло через мои руки! А скольких обломала жизнь, и становились они колючим шиповником или вовсе увядали… А выжившие – как реликты, как редкие дикие прекрасные розы…»

Она

говорила так старомодно, так забыто. Я сама иногда думала в том же ключе. Помню, я тогда загрустила: «Неужели я такая примитивная, предсказуемая?» Она поняла мои мысли. «Нет, – ответила она, – вы хороший человек, просто для меня, с моим опытом, люди вашего типа прозрачны. Вы для меня раскрытая книга, а для других… Да и вообще я неплохо разбираюсь в человеческой природе. Я все свое свободное время посвящаю ее изучению. Вы торопитесь отдать себя людям, часто не заслуживающим вашего внимания. Не разменивайтесь по мелочам. Концентрируйте свои таланты и выдавайте небольшими порциями, тогда вас надолго хватит, и терроризировать станут реже, и заметят скорее…»

Рита откликнулась на признание Лили:

– Недавно смотрела телепередачу, в которой детдомовские дети с обидой говорили о том, что домашние дети и даже их родители обзывают их, оскорбляют их человеческое достоинство. И вы бы видели, как эти разряженные, наглые, самодовольные юноши и девушки бросались в бой, чтобы защитить и выгородить себя! Мол, что мы особенного сказали? Ведь они же на самом деле подкидыши. Не подумали, что эти несправедливо обиженные судьбой дети не виноваты в своем нынешнем положении.

Эти молодые люди не умели ставить себя на место детдомовцев, их незрелые души не способны были прочувствовать боль несчастных. А ведь не дай бог какого-то жестокого случая, и новые условия быстро дали бы им почувствовать, что значит сносить незаслуженные унижения. Детдомовские дети сидели понурив головы. Они не находили понимания в реальном мире, у реальных людей. Они осознавали, что говорят с домашними на разных языках. Им было неуютно и страшно тоскливо среди себе неподобных. Они чувствовали безысходность своего будущего, ощущали себя заклейменными. На их тоскливых лицах читалось: «Сытый голодного не разумеет».

Иногда можно жизнь прожить, так и не созрев до понимания чужой боли, так и не раскрыв свою душу для восприятия чужой беды как своей. Я в таких случаях говорю этим людям: «Если вы не чувствуете, как я, это совсем не значит, что и другим это не дано. Ведь если вы, допустим, не понимаете квантовой теории, это не значит, что и я не понимаю ее. Я не знаю, как мне достучаться до ваших сердец, чем вылечить эмоциональную недостаточность, какими еще примерами убедить вас в моей правоте. Я только могу молить Бога, чтобы вам и вашим близким не случилось попасть в ситуацию, схожую с той, в которой находятся ребята, которых вы сейчас осмеиваете и оплевываете».

Мне кажется, что одна из задач литературы – воспитание. Дело писателя – будить в людях добрые чувства, спящие где-то в глубине души, научить радоваться доброму делу, чужому успеху, сочувствовать чужому горю. Чтобы не кривились их губы в ехидном осуждении: «мол, если дура, пусть вкалывает», и не удивлялись, спрашивая самих себя: «А что воспитательница имеет с того, что приводит домой чужого ребенка, зачем ей это нужно?» Чтобы поняли, что ее забота нужна, прежде всего, этому несчастному ребенку. Да, это прибавляет ей забот, но и добавляет в сердце радость за успехи малыша, за то, что ему с ней хорошо и тепло.

Человек с неразвитой душой лишает других возможности передать ему свои чувства и тем самым открыть в себе самом и в ком-то другом нечто подобное. С такими людьми трудно найти взаимопонимание… Они не осознают, что духовно обедняют свою жизнь.

Такой была моя учительница литературы. Помню, я с восторгом описала в стихах поход в лес. А она упрекнул меня в том, что я о прогулке

пишу, как о полете в космос. (Много лет спустя редактор солидного издания именно это стихотворение выделил из всех прочих, сказав о нем: «Это безупречное произведение, шедевр».) Я тогда, в детстве, запальчиво заявила своей учительнице: «Как вы, Наталья Григорьевна, не понимаете, что я подросток, а не взрослый сухарь? Мне хочется подвигов, а где я их возьму? У меня мало интересного в жизни. Есть только учеба, работа и книги. Но я всюду ищу то, чем можно восхищаться. Ведь от радости крылья вырастают! В лесу меня распирал восторг. Я радовалась солнцу, легкому беззаботному общению с ребятами, свободе. Меня переполняли эмоции. Я размахивала руками, орала песни и знала, что мне за такое поведение не влетит. Я была счастлива, и это здорово! Конечно, может, совсем по-другому я была бы воодушевлена, посетив прекрасную выставку или концерт талантливого певца, но я лишена этого и могу только фантазировать на эту тему. И в своих фантазиях я тоже бываю счастлива. Что тут плохого?

Я пишу спонтанно, просто без околичностей излагаю чистейшую правду, не думая, не мучаясь над каждой фразой, как это, возможно, положено делать взрослым. Часто записываю мысли, которые мной не обдумывались раньше. Я не виновата, что вдохновение накатывает постоянно, ежеминутно: на уроке, в поле, на дереве. В юности, наверное, все пишут безудержно, с восторженной радостью или с горькой тоской. Может, насилие над собой полезно и необходимо, но у меня нет времени переделывать написанное. Успеть хотя бы кое-что записать из того, что потоком, вихрем выносится из души. Как ни ухищряюсь, я даже этого не имею возможности делать из-за никогда не заканчивающейся отупляющей проклятой работы по хозяйству.

Я люблю родной язык и чувствую его. Я еще в раннем детстве пыталась представить себе, на что похоже то или иное слово. Игра у меня такая была… И стихи мне хотелось декламировать обязательно с глубоким внутренним выражением»… Но учительница не понимала меня. И мне хотелось сказать ей, что даже научная информация должна подаваться эмоционально, тогда она легче воспринимается и запоминается. Но я не посмела. Дети редко позволяют перечить взрослым, даже когда чувствуют себя правыми.

Лена с интересом слушала Риту. Многое из ее высказываний было ей близко.

– А другая учительница так эмоционально читала нам Горького и Некрасова, что моя душа расцветала. Даже учитель физкультуры пытался примитивными способами учить детей ярко проявлять свои эмоции на соревнованиях.

Мне кажется, писатель «задается» сразу, с рождения, он не может быть ничем иным. Остальное – игра обстоятельств. Писатель или есть, или его нет. Просто он в разном возрасте выражает себя по-разному. Допустим, в юности восторженными стихами, позже зрелыми. Что он может, видно с первых его произведений. Не надо удивляться раннему таланту некоторых писателей. Просто у них была возможность вовремя начать. Вспомни Лермонтова. Если мысли просятся на бумагу, не стоить думать, что не созрел, чтобы безвозвратно не утерять в себе что-то особенное, свойственное только тебе и только этому периоду жизни. Взросление зачастую оплачивается утратой непосредственности, памяти детскости, яркости. Я начала писать для себя, когда сказать мне еще было нечего, кроме моей детской тоски и наивной радости. Но не могла не писать… Жаль, ничего из раннего не сохранилось… Не знаю, позволит ли мне здоровье осуществить себя до конца. Слишком поздно я хватилась. У меня зов детской мечты пробился сквозь толщу проблем и наслоений занятости только после пятидесяти. Хотя с детства чувствовала, что мне нужно что-то большее и достичь я должна чего-то особенного. В двенадцать лет я не представляла себе писательства, но уже знала, что обязательно буду писать для детей рассказы, и четко понимала, на какую тему. Мне все время были какие-то подсказки. И все же я не верила, что смогу. Кто бы поддержал…