Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Букчин Семен Владимирович

Финансовая горячка, воровство, коррупция, миллионные барыши на солдатской крови породили в эти годы особо циничный и напористый тип дельца, для которого буквально все могло служить предметом купли-продажи. Его и сделал Дорошевич героем сатирической повести «Гений» ^[1293] , опубликованной в ноябре 1916 года. Здесь, как и в «Вихре» и «Премьере», он стремится, используя гиперболизированную, гротескную, близкую к щедринской образность, исследовать особый этап русской истории — «петроградский» (таков и подзаголовок повести), период биржевого психоза, фантастических обогащений за счет народа, нравственного распада «верхов». Героя «Гения» Сеньку с особым почетом принимают в лучших домах Петрограда, он теперь самый «нужный» всем человек, потому что «Сеньку видеть — это к деньгам». Он, по признанию одного из многочисленных поклонников, — «грибок, вызывающий полезное брожение <…> Закоперщик и возродитель по специальности. Все на свете акционировать может. Гений».

1293

Там же, №№ 263–269.

История возвышения Сеньки насколько проста, настолько и необыкновенна. Встретив как-то девицу

легкого поведения Аграфену Собакину, он заставляет ее сняться в фотоателье в одной простыне — «на римский манер», а затем предъявляет эту фотографию директору банка и предлагает ему «аукционировать <…> русско-французское общество для эксплуатации естественных богатств девицы Аграфены Собакиной, по сцене Пуар де Шьен». Директор соглашается, но на всякий случай приглашает для консультации профессора, который с жаром доказывает, что «должна и Аграфена Собакина пройти через железные ворота капитализма». Общество создано. Спешно печатаются акции, Сенька подкупает редактора газеты, театрального антрепренера, журналистов. Он достиг апогея. «Всю Россию объединил! Прессу, литературу, общество, банки <…> По Петрограду гул пошел:

— Вот бы нам кого в руководители финансовой политикой! Всю Россию бы на ноги поставил!»

На вершине славы и богатства Сеньку неожиданно арестовали. Но тюрьма оказалась для него совсем не страшной, вместе с другими сидящими там махинаторами он пользуется почетом у тюремных смотрителей. «Потому он-то в тюрьме, — объясняет поклонник Сеньки, — а миллионы его на свободе остались.

Хозяина ждут, — и не дождутся!

Как после войны возрождение начнется, — тут без Сенек не обойтись.

Все акционировать, все финансировать надо будет <…>

И сидят теперь Сеньки не для чего иначе, как для сохранности.

А настанет момент, на Россию их и выпустят:

— Возрождай!»

В повести можно увидеть отклик на ставшую знамением времени распутинщину. К моменту публикации «Гения» влияние Григория Распутина при дворе достигло пика. Простонародное имя героя Сенька явно перекликается с пресловутым «Гришкой», который и в самом деле «мог всё» — смещал министров, руководил политикой, влиял на царя и, конечно же, занимался с помощью окружавших его темных личностей финансовыми аферами. Многое «мог» и близкий к Распутину аферист, использовавший свое служебное положение в Министерстве внутренних дел И. Ф. Манасевич-Мануйлов. Он был арестован в августе 1916 года, за два с лишним месяца до начала публикации «Гения». Вполне возможно, что дело Манасевича-Мануйлова, освобожденного в сентябре при содействии Распутина и императорской четы, послужило толчком к работе над повестью. Ее окончание было напечатано 22 ноября, а спустя месяц Распутин был убит. «Русское слово» дало подробный разбор этого дела ^[1294] .

1294

Там же, № 294.

Еще в 1905 году «Русское слово» перешло на восьмиколонный формат с увеличением листажа до 8 страниц, а с 1907 года — до 12–14 страниц. «Газета перестает быть подсобным предприятием издательства Сытина, — пишет исследователь истории русской печати этого периода, — рост доходов от нее начинает обгонять рост прибылей от прочей издательской деятельности» ^[1295] . Тираж газеты с 30 тысяч экземпляров в 1901 году вырос к концу 1914 года до 500 тысяч, а к 1917 году достиг миллионной отметки. Прибыльность определялась ростом доходов от платных объявлений, который в свою очередь был обусловлен популярностью издания. Это был невиданный успех в истории газетного дела в России, обеспеченный европейского уровня модернизацией производства в сочетании с либерально-центристским курсом издания. Вместе с Сытиным в деле участвовали такие крупные пайщики, как «Товарищество печатного дела и торговли И. К. Кушнерева и Ко» (директор-распорядитель А. В. Васильев), «Фабрично-торговое товарищество М. Г. Кувшинова», компания писчебумажных фабрик «В. Говард и Ко» во главе с директором-распорядителем Катуаром де Бионкуром, владелец мукомольных предприятий П. В. Ревякин, московские фабриканты А.В. и П. А. Бурышкины, М. И. Алексеев.

1295

Боханов А. Н. Буржуазная пресса России и крупный капитал. Конец XIX в, — 1914 г. С.60–61.

Газета стала феноменальным явлением в общественной жизни, что вызывало одновременно и удивление, и восторг, и жесткую критику. Хлесткому разбору в 1916 году подверг «Русское слово» критик Николай Абрамович. Признавая, что газета, «созданная и руководимая единственным талантливым русским фельетонистом В. Дорошевичем, выросла у нас на Руси в крупный общественный факт», он не мог согласиться с ее «рыночной природой». Претило, что Дорошевич — «при всем его несомненном, порой блестящем таланте фельетониста» — «типичный газетчик», которому «некогда иметь душу, некогда иметь внутреннюю физиономию, некогда питаться идеями» именно потому, что «он в лихорадке внешней сутолоки, он — газетчик». Вместе с тем критик признавал, что это «единственный фельетонист, с которым не скучно, в обществе которого вы не чувствуете себя в компании убогого паяца, все время дергающегося перед вами на веревочке (впечатление, испытываемое при чтении других „фельетонистов“ — О.Л. Д,Ора, Азова, Жакасса, Вилли и др.)», не имеющий «этой дешевой размалеванной физиономии, носитель которой убого притворяется и убого острит, так, что читателю делается за него же неловко». И тем не менее он воспринимается прежде всего как выразитель «низких» интересов, рабски следующий «уму улицы, душе улицы» ^[1296] .

1296

Абрамович Н. Я. «Русское слово». Пг., 1916. С.16. <Библиотека общественных и литературных памфлетов. № 1>.

Соглашаясь с Абрамовичем в том, что «Русское слово» превратилось в дело «огромное, скверное, кабацкое», Розанов вместе с тем подчеркивал, что «картина» эта «сложилась из наивности Дорошевича и Сытина, — пусть, в общем, и „прожженных“, но в данном пункте наивных, — и из действительно „прожженного“ отношения к этой богатой газете, короче — к купцу Сытину, в общем тихих и в других местах идеалистических писателей». В общем, по Розанову, и Горький, и Мережковский, и Философов, будучи самими собой на страницах других изданий,

в «Русском слове» выглядят стяжателями, пришедшими «взять, а не дать». Возлагая вину на писателей, превративших задуманную Дорошевичем «афинскую агору», в «вещь грубую, плоскую и пошлую», Розанов видит в этом некий «фатум» ^[1297] . Абрамович же считал, что именно «этот газетный левиафан проглотил и переварил этих деятелей литературы и общественности, подчинил их общему тону своему, заставил служить своим рыночным целям, своему карману, своему тучному брюху…»

1297

Розанов В. В. В чаду войны. Статьи и очерки 1916–1918 гг. С.85–86.

При некоторой разнице причин и следствий в анализе «Русского слова» как общественного явления очевидна объединяющая эти оценки «обида» за культуру, за «настоящую литературу», которую потеснил «трактир». Здесь, конечно же, помимо личной обиды вытесненного из газеты Розанова, сказалось снобистское отношение к журналистике, как к «сплошной кинематографической ленте, показывающей разрозненные детали внешней человеческой жизни». Абрамович не мог согласиться с тем, что не только «Русское слово», но в целом печать выходит на первые позиции по части влияния на общество, несправедливо, как ему казалось, «задвигая» литературу, а с нею истинно духовных деятелей культуры, у которых есть «кабинет, внутренний план жизни, идеи, миросозерцание»: «Художник, философ и критик у нас должен сидеть в своем углу и молчать». Здесь Абрамович полностью солидаризируется с Чуковским. Отсюда и его неприятие «крупнейших по тиражу и влиянию органов ежедневной прессы» и их лидера «Русского слова», «этого разрастающегося и жиреющего левиафана наглости, сытости, мещанства и духовного босячества…» ^[1298]

1298

Абрамович Н. Я. «Русское слово». С. 8, 9, 11, 12.

Противоречие, в которое впадала критика, одновременно и признававшая и отвергавшая талант Дорошевича, было связано как со старой недооценкой возможностей журналистики как искусства слова, так и с протестом против надвигающегося всевластия средств информации как явления массовой культуры, против их «служения рынку». В таком же духе в том же 1916 году выступил историк и публицист С. П. Мельгунов. В докладе, прочитанном в Московском обществе деятелей периодической печати, он обвинил «Русское слово» в несоблюдении принципов литературно-общественной этики, выявившемся в подчинении интересам промышленно-финансовых кругов, что, по его мнению, лишало газету права на традиционную «руководящую» общественную роль ^[1299] . Проблема места и роли Дорошевича и «Русского слова» в российской общественной жизни занимала умы и после смерти фельетониста. Тот же Мельгунов, откликаясь на отчет о вечере в его память, устроенном в Берлине Литературно-художественным кружком, и признавая, что читатели его поколения, «вероятно, на всю жизнь запечатлели в своей памяти некоторые из его фельетонов, своим остроумием и яркостью становившихся злобой дня», что Дорошевич поставил «газетный фельетон на границу подлинного творчества», считал одновременно, что он вносил в литературу «не только острое слово щедринской сатиры или горбуновского юмора, но и элемент разложения». Возражая Александру Яблоновскому, заявившему на том же вечере, что до Дорошевича русская «газетная простыня» представляла собой «аравийскую пустыню, необитаемый остров, где в газетных стойлах тихо жевали солому литературные неудачники», и вообще газета, «изъеденная насквозь зубами „богомольной русской дуры, нашей чопорной цензуры“ <…> почти не отражала настоящей живой жизни», он приводил в пример «Русские ведомости», для которых «не коммерция, а идейное служение стояло на первом плане». В общем, спор продолжался по линии: «старая идейная печать» против «газеты капиталистического производства», «газеты сенсационной информации», хотя и отмечалась заслуга последней как «проникающей в самую гущу читательской массы и делающей тем самым большое просветительское дело, независимо даже от своего направления» ^[1300] .

1299

Мельгунов С. О современных литературных нравах. М., 1916. С. 18–19.

1300

О старой русской печати (Письмо в редакцию)//Последние новости, 1924, 28 августа.

Естественно, люди «старого завета», благоговевшие перед такими вождями «профессорской газеты» как Соболевский, Скалон, Чупров, Посников, помнившие о них и спустя десятилетия, в эмиграции, не могли справедливо оценить газету нового типа, какой было «Русское слово». Уже не было ни «Русских ведомостей», ни «Русского слова», а «русский раскол» всё оставался, проходя в том числе и через оценки личности и творчества Дорошевича. Но и тогда уже была очевидной значительность его фигуры, как, впрочем, и сделанного им в русской журналистике в чисто практическом плане. Ю. Волин писал: «Он создал тип большой, популярной, широко осведомленной газеты. Он создал „Русское слово“. Он сам соорудил для себя трибуну и превратил всю Россию в свою аудиторию. Он первый из русских журналистов заставил слушать себя миллионы читателей. И говоря для них, говорил от их имени. Его, а также и газету обвиняли в беспринципности. Но ведь он пробудил к жизни русскую улицу. У улицы нет принципов, нет доктрин и теорий. Но у нее есть чувство справедливости, есть негодование, есть убивающий сарказм. И он со свойственным ему темпераментом выступал во имя справедливости» ^[1301] . Для Георгия Шенгели «это был первоклассный талант, мощный и светлый ум, большое и горячее сердце <…> Он был фельетонистом, „только фельетонистом“, но равного ему за полтораста лет нашей журналистики не было. Только француза Рошфора можно сравнить с ним по блеску остроумия, по умению „фельетонно“ обработать тему» ^[1302] .

1301

Волин Ю. В. М. Дорошевич//Экран, № 24–25. С.3.

1302

Шенгели Г. Дорошевич//РГАЛИ, ф.2861, оп.1, ед. хр.102.