Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Букчин Семен Владимирович

«Что будет после этого завтра — какое дело!

Что будет с государством? Что будет с Россией?

Какое там государство! Какая там Россия!

Валяй! Хватай! Бери!»

Видно, что он искал форму для памфлета, посвященного лидеру большевиков. Потому и назвал его «Стенько-Разинщина». «Сарынь на кичку!» — вот главный большевистский лозунг. «На шарап всю Россию!» Историческая параллель приводит к выводу о несостоятельности «стенько-разинщины» в двадцатом веке. Ведь ясно же как белый день, что захват банков и фабрик, арест их владельцев превращают «огромные богатства» «в мусор, в пыль, в труху», что разграбление России делает нищими всех — «и предпринимателей, и рабочих». И что в итоге? «Свобода умирать с голоду, равенство по нищете, Каиново братство». Но помимо крика «Хватай!» как «действительного способа для разрешения всех экономических вопросов» звучит еще и другой призыв — «Жги!»

«Полноту стенько-разинства» выражает стремление «зажечь пожар на весь мир», а для начала поджечь «свою собственную страну». И опять Дорошевич надеется, «что все произойдет не так, как в „Записках сумасшедшего“ Гоголя», что «русские люди окажутся „народом довольно умным“ и „не полезут на стену“, чтобы исполнить монаршее повеление Фердинанда-Ленина». «Вряд ли найдется на Руси много людей злобно-сумасшедших или одержимых, которые стали бы поджигать свою собственную избу в надежде:

— Спалить соседей».

Он напоминает, что «у нас в деревнях, в случае пожара, ходят кругом своего дома с Неопалимой Купиной, машут рукой в сторону соседей и простодушно молятся:

— Отнеси Господи, от нас на вас!»

Страшноватое, однако, простодушие… И не оно ли обернулось спустя несколько лет активным участием самих мужиков в сбрасывании крестов и колоколов с церквей?

В ответ на предложение Ленина «всей России повторить опыт Парижской коммуны» Дорошевич предлагает вспомнить о расстрелах «нескольких сот ни в чем не повинных заложников», а затем сорока тысяч коммунаров, о «до сих пор не заживающей ране в сердце Франции», «стене на кладбище Пер-Лашез», «красной от красных венков». А чего стоит эта сумасбродная идея идти на Восток, «освобождать угнетенные народы»? Предвосхищая ее осуществление в 1980-е годы, когда Советская Армия, выполняя «интернациональный долг», вторглась в Афганистан, Дорошевич рисует сопротивление афганцев, «храбрых, воинственных людей»: «С какими жертвами мы будем брать каждый горный проход, как будем гибнуть на маленьких тропинках, пробираясь по одному над пропастями».

Читая эти строки, поневоле задумаешься над возможностями исторического предсказания, в особенности, когда оно касается большевистского усердия насадить по всему миру свое устройство «новой жизни». И все-таки Дорошевич не верил, что такое возможно. Он все еще доверял здравому смыслу русского народа. И помнил о народном предании, согласно которому спящий в донской земле «хозяин», Степан Тимофеевич, проснется в тот день, как «исчезнет вся правда со святой Руси», и пойдет по своей земле.

«Пойдет.

А не приедет в запломбированном вагоне, не поселится из мальчишеского озорства у танцовщицы в доме, не станет он жечь свою Русь в надежде соседей поджечь, не станет говорить: „Чужих не замай, своих только бей“ — и в двадцатом веке не крикнет для разрешения всех вопросов:

— Сарынь на кичку!» ^[1321]

Надежду, что все «как-то образуется», что дело не дойдет до «единственного ужаса — гражданской войны», вдохнуло начавшееся наступление русской армии на Юго-Западном фронте. Успех отечественного оружия может объединить, сплотить общество, помочь увидеть истинное величие русской революции. В фельетоне «Наступление» Дорошевич по-особому пафосен. Выражение «великая русская революция» буквально не сходит с его уст. Да, много ужасного, непонятного творится вокруг. Но в состоянии ли мы уразуметь истинный ход великих событий?

1321

Дорошевич В. При особом мнении. С.83–102.

«Мы стоим слишком близко к революции.

Мы не видим ее главных линий, ее контуров.

Мы видим только то, что у нас перед носом.

Только пятна на стене».

Он ищет особый, сакральный смысл, который может быть присущ только русской революции, возникшей «не потому и не для того, чтобы человек вместо полутора рублей получал в день два». И как будто начинает гордиться тем, что только что осуждал у большевиков: «Русская революция никогда не мечтала о революции только в России. Она всегда мечтала о революции во всем мире». Бакунин, Герцен, русские гарибальдийцы… Благородство русской революции нашло выражение в предложении «всеобщего мира», мира без аннексий и контрибуций. Но «протянутая рука осталась в воздухе», а в «раскрывшуюся народную душу плюнули те, кому она раскрылась». И вот, чтобы «подтвердить перед всем светом», что мирные предложения исходят не от «нации, просто-напросто бегущей с поля сражения, из рядов союзников», Россия должна была показать свою силу наступлением 18-го июня.

Конечно

же, его сердце хотело, чтобы все обстояло именно так, как он писал: «Пушки на фронте говорят то, что говорит правительство свободной России, что говорят вожди ее рабочих масс, что говорят эти массы, что говорит вся Россия, вся наша революция, вся душа русского народа:

— Согласитесь на мир без аннексий, контрибуций, с правом народов на самоопределение.

Согласитесь на мир всего мира.

И тогда сейчас же, в ту же минуту конец войне» ^[1322] .

1322

Там же. С. 104–107, 109, 110, 118–119.

Но успешно начавшееся наступление, в ходе которого была прорвана оборона противника, заняты Галич и Калуш, взяты семь тысяч пленных, захвачены десятки орудий, вскоре захлебнулось. А затем австро-германские войска нанесли контрудар, русские части со значительными потерями отступили к Збручу. В начале июля разразился очередной политический кризис, на улицы Петрограда вышли тысячи недовольных тяготами военного времени рабочих и солдат. Власти использовали против демонстрантов войска, а те применили оружие. Закончилось двоевластие советов и Временного правительства, как будто одержавшего верх и приступившего к восстановлению «порядка и законности». Началась борьба с экстремистами, прежде всего с большевиками. Но кризисная ситуация в правительстве продолжалась. Вместо того чтобы, опережая большевиков, решить главнейшие для судьбы страны вопросы о мире, о земле и как можно скорее созвать Учредительное собрание, Временное правительство отодвинуло все это «на потом». У Дорошевича, пытавшегося в своих последних восьми фельетонах апеллировать одновременно к правительству и советам рабочих и солдатских депутатов, не осталось больше аргументов. После 22 июня, когда был опубликован последний из цикла «При особом мнении» фельетон «Наступление», в «Русском слове» вплоть до закрытия газеты он больше не печатался.

Он замолчал, потому что не видел своего места в нарастающем политическом противостоянии, за которым маячил призрак гражданской войны. Он не мог, не считал возможным, прежде всего нравственным для себя участвовать в разжигании этого братоубийственного костра. Впрочем, и в редакции «Русского слова» уже не очень считались с его авторитетом, публикации цикла «При особом мнении» задерживались. 4 июня, вконец разобиженный, он писал Благову: «Второй мой фельетон не напечатан. Отбить у меня всякую охоту работать не трудно. Но зачем это делать?

Лучше пусть бы мне прямо сказали:

— Милый В. М.! Мы хотим Вашего полного исчезновения из „Р.С.“.

А оскорблять Дорошевича в „Русском слове“ — это было бы слишком.

И Вы, и я слишком старые газетные сотрудники, чтобы знать, что по воскресеньям печатаются фельетоны, а тяжеловесные статьи, как статья Гольдштейна, по будничным дням.

Работать с конфликтами, только „выполнять контракт“ я не в состоянии.

Очень прошу Вас, во имя нашей старой дружбы, поддержите меня <…>

Как я верил, так и продолжаю верить Вам.

Мне очень хочется работать, работать именно в „Русском слове“, помогите мне в этом».

Конфликтная ситуация, скорее всего, сложилась у Дорошевича с ответственным секретарем редакции Н. Ф. Пономаревым. Пересылая Благову полученное от него письмо, он воспроизвел и свой ответ ему: «Очень сожалею, что Вы не нашли места для моего фельетона. Это случается за все время моей литературной деятельности в первый раз. Позвольте надеяться, что будет в „Р.С.“ и в последний. Я нигде не выражал желания печататься непременно на 1-й, на 2-й, на 3-й страницах. Я думаю, что не место красит фельетон. При тех трудных обстоятельствах, какие сейчас, ничего нельзя иметь против того, чтобы фельетоны или статьи печатались там, где позволяют место и технические условия, на 5-й или 6-й страницах со ссылкой на 2-й, 3-й или 4-й полосах, что статья такая-то печатается там-то. Так прошу и впредь поступать с моими фельетонами и статьями. Мне только очень жаль, что фельетон по вопросу, по которому именно сейчас идет огромная агитация в стране и, в частности, в Москве (имеется в виду фельетон о займе. — С.Б.), не напечатан в воскресенье, что вчера, в 11.30 час. вечера я спрашивал по телефону у Н. В. Калишевича, и он мне ответил, что фельетон идет и что это очень кстати для воскресенья. Прошу Вас печатать фельетоны вовремя хотя бы в интересах газеты <…> Мне очень тяжело и неприятно писать Вам все это, но я надеюсь, что больше наша переписка никогда не будет принимать такого характера».