Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Букчин Семен Владимирович

К осужденному разрешалось приехать семье — жене и детям. Они назывались «добровольно последовавшими», мужья нередко завлекали их «выгодами» сахалинской жизни, которые на деле оборачивались беспросветной нищетой, плодившей проституцию. Отбывавших каторжный срок женщин по усмотрению начальства отдавали «в сожительство» поселенцам — дикая мера, почему-то считавшаяся «укреплением семьи и нравственности». Отсюда и трагическая судьба детей, которые родятся «кто его знает от кого» и нередко служат предметом отвратительной торговли. Не лучше складывается и жизнь детей «из России». «Одетые в серые, арестантского сукна курточки и халатики», они играют «в палача и арестанта», никогда не улыбаются. Соответствующие разговоры ведутся между ними:

«— Мой отец столько-то душ убил!

А мой столько-то.

— Мой так-то убивал.

— А мой вот как!» ^[582]

Уже первые, полученные в Корсаковске впечатления приводят Дорошевича к мысли, что на острове полностью сохранилось крепостное право: «Тот же подневольный труд, те же люди, не имеющие никаких прав, унизительные наказания, те же дореформенные порядки, бесконечное „бумажное“ производство всяких дел, тот же взгляд на человека как на „живой инвентарь“, то же распоряжение человеком „по усмотрению“, „сожительства“, заключаемые как браки при крепостном праве, не по желанию, не по влечению, а по приказу, взгляд многих на каторжного как на крепостного…» ^[583]

Наблюдение, совпадающее с чеховским: «Это — не каторга, а крепостничество» ^[584] . Сахалинские служащие, эти, «по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России <…> приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраинах не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных „припеках“, которые умеют делать на арестантском хлебе смотрительские фавориты — тюремные хлебопеки, об огромных „экономиях“, делаемых при поставках материалов и т. п.». Ну и, помимо того, «всякому лестно», конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых «в случае неудовольствия», можно приказать «выдрать или посадить в тюрьму». Хотя в общем на острове «их ждало разочарование», «припеки» оказались «не в таких размерах, как грезилось», чему виной в немалой степени были контрольные чиновники, сующие во все свой нос ^[585] .

582

Дети «из России»//Россия, 1899, № 69.

583

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С. 14.

584

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Тт.14–15. С.98.

585

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.200–202.

Стремление постигнуть самые разные стороны сахалинской жизни ведет журналиста в каторжный лазарет и на кладбище, в мастерские и дома поселенцев, заставляет посещать тюрьму даже ночью. Он заходит в жилища ведущих полудикую жизнь аборигенов-гиляков и спускается в забой Александровского рудника. С самого начала своего «познания Сахалина» Дорошевич внимательно вглядывается в кажущуюся поначалу однообразной «толпу каторжан», постепенно начиная «различать в этой серой массе бесконечно разнообразные типы». В этом «печальном странствии» по «каторжным кругам» не единожды оживают в его памяти страницы «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, запечатлевшие каторгу 50-х годов XIX века. Достоевский становится для него своего рода проводником по сахалинскому каторжному аду. Опытом автора «Записок из Мертвого дома» он измеряет собственные впечатления. Его наблюдения над «бесконечно разнообразными типами» перекликаются с впечатлениями Достоевского, писавшего брату в 1854 году: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет» ^[586] .

586

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.28. Кн.1. Л., 1985. С. 172.

Стремление сжиться с каторгой, узнать ее как можно глубже — в этом суть деятельности Дорошевича на Сахалине. Еще в заметках «На Сахалин» он обещал читателям: «И если мне удастся моя задача, перед вами вырастет целая картина житья-бытья мира „отверженных“» ^[587] . Поэтому целыми днями просиживает он в самой страшной тюрьме — Александровской кандальной, куда и смотрители не заглядывают без охраны. «Было иногда страшно», особенно при встрече с «огромного роста и неимоверной силы тачечником», бешено стучавшим тачкой об землю ^[588] . Или когда на него в кандальной тюрьме кинулся какой-то китаец, обращавшийся ко всем с непонятными просьбами. А в одной из тюрем пристал сумасшедший, требовавший «манифестов».

587

Одесский листок, 1897, № 64.

588

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С. 138.

Не сразу далось «вхождение в каторгу». И все-таки сумев завоевать доверие у таких «авторитетов» как Полуляхов, «знаменитый убийца семьи Арцимовичей в Луганске», и Пазульский, «когда-то на юге атаман трех разбойничьих шаек», вызвать на откровенность бывшего интеллигента-москвича «бродягу» Сокольского, он ведет длинные беседы с ними и другими каторжанами, в том числе с опаснейшими, прикованными к тачке преступниками, дотошно выясняет не только все детали тюремного быта, но и подробности «историй», приведших их на Сахалин. При этом никакой сентиментальности, «жалости», презираемой каторгой. «Главным помощником» было уважительное, «понимающее сострадание», в котором нуждались каторжане. Но разговоры шли на равных. И каторга зауважала журналиста, который сумел добиться своего, «против всех пошел». В свою очередь, Дорошевич стремился не нанести ущерб авторитетному положению в каторжной среде того же Пазульского, и хотя тот совсем не говорил по-английски, журналист сделал вид, что нечто понял из произносившейся им белиберды и даже «поддержал разговор» в присутствии с любопытством наблюдавших за этой сценой каторжан. Не разделяя позицию презираемых каторгой «тюремных филантропов», душу свою спасающих сентиментальным сочувствием к «бедненьким арестантам» и раздающих им нравоучительные брошюрки, он совершает поступки, к которым каторга относится с одобрением. Попавшему в безвыходное положение поселенцу купил корову. Помог обессилевшему и вынужденному продать ростовщику последнее с себя каторжанину, выкупив его халат, куртку и паек хлеба.

Правда, каторга «сдалась не сразу», «пробовала» журналиста, были и «попытки запугать». Пустили слух, что под пиджаком у него «железная рубашка», и оттого он так смело заходит в камеры к самым страшным преступникам. Окруженный каторжанами, он чувствовал как «Фомы неверные» ощупывают его спину. Один каторжник даже одобрительно заметил: «Ты сам, барин, мы видим, из „Иванов“». Это была «большая похвала», поскольку «Иван» — высшее лицо в каторжной иерархии. И каторга открылась ему. Десятки услышанных исповедей стали основой большей части сахалинских очерков. В них обнажились не только конкретные судьбы, но и тщательно скрывавшиеся темные стороны сахалинской жизни. Благодаря помощи каторжан Дорошевичу удалось установить каналы тайной торговли спиртным, которую вел один из чиновников. Он узнал и подробности жуткого «Онорского дела». Когда в абсолютно бесчеловечных условиях, созданных бывшим «разгильдеевцем» старшим надзирателем Хановым, прорубалась оказавшаяся совершенно бесполезной просека через южный Сахалин, погибло

множество каторжан. «Люди бросались под падавшие срубленные деревья, чтобы получить увечье, люди отрубали себе кисть руки, — на Сахалине и сейчас много этих „онорцев“ с отрубленной кистью левой руки, — чтоб только их, как неспособных к работе, отправили назад, в тюрьму. Люди очертя голову бежали в тайгу на голодную смерть». А там нередко становились жертвами людоедства своих же товарищей по каторге. Последнюю ступень человеческого падения фиксирует в очерке «Людоеды» признание одного из тех, «которые в бегах убивали и ели»: «Всё одно птицы склюют. А человеку не помирать же!» ^[589]

589

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С.59, 65.

Заглядывая в самые темные стороны человеческой психики, на ее «дно», порой пускай невольно, но соглашаясь отчасти с ломброзианской теорией о врожденной тяге к преступлению, Дорошевич прежде всего предпочитает указывать на социальные корни преступности. В определенной степени и людоедство было порождено свирепыми «хановскими порядками». Несколькими годами позже, в судебных очерках, вступаясь за сломанные человеческие судьбы, он с особым упорством будет доискиваться социальных мотивов совершенного преступления. И как-то признается: «Я люблю разбирать судебные процессы с бытовой стороны и считаю такое занятие для общества полезным. Разобрать дело с общественной и бытовой стороны — это чаще всего снять с обвиняемого часть его вины и возложить ее на быт, на общество. Это справедливость» ^[590] .

590

Неделя о кн. Мещерском//Русское слово, 1904, № 331.

На Сахалине он постоянно находит подтверждение этой своей позиции. Кучер Гребенюк задушил своего барина за дикие издевательства. И в словах, и в лице его, «когда он говорит о своей жертве», Дорошевич видит «столько злобы, столько ненависти к этому мертвецу — словно не 12 лет прошло с тех пор, а все это происходило вчера». Что же нужно было, чтобы довести «этого тихого, смирного человека до такого озлобления»? ^[591] О таких людях, как Гребенюк, говорит в «Записках из Мертвого дома» Достоевский: «Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот человек тихо и смирно. Доля горькая — терпит. Положим, он мужик, дворовый человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя <…> И случается это все даже с самыми смирными и неприметными дотоле людьми» ^[592] . Другая история, рассказанная Дорошевичем, — крестьянина Новгородской губернии Семена Глухаренкова, из-за болезни утратившего речь и, как «бродяга Немой», сосланного на Сахалин, — отчасти перекликается с «Рассказом Егора» из чеховского «Острова Сахалина». Нормальные, трудолюбивые люди оказываются нередко на каторге по причине равнодушия властей, которому они не в силах противостоять из-за своей темноты. Из их рассказов выясняется, что они абсолютно не понимали, что происходило на судебном процессе, кто их обвинял и кто защищал. Очерку «Преступники и суд» Дорошевич предпослал красноречивейший эпиграф-цитату «из отчета об одном процессе в Елисаветграде»: «У обвиняемых не оказалось копий обвинительного акта: копии эти они извели на „цигарки“» ^[593] . В написанном спустя три года очерке, посвященном защите суда присяжных, он назовет Сахалин «страшной кучей, где случайные, невольные виновники несчастий свалены в одну груду со злодеями и извергами.

591

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. С.84–85.

592

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.87.

593

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.381.

Ведь довольно сказать, что чуть не половина каторги состоит из мужиков, пришедших сюда за „убийство во время драки“. Все это одна и та же история. В праздник напились, подрались и нечаянно ударили так, что человек Богу душу отдал. Большинство не помнит даже, как и случилось. Среди них очень много добрых, хороших мужиков. Таких даже большинство, почти все они таковы». Многие из «этой массы только по несчастью каторжного народа» (IX, 35–36) осуждены на сравнительно небольшие сроки, но «среди невыносимых условий люди бегут от ужаса, и из краткосрочных каторжан превращаются в бессрочных. Такова история всех почти долгосрочных сахалинских каторжан. Безногие, безрукие, калеки — это живая новейшая история каторги. История тяжелых непосильных работ и наказаний» ^[594] .

594

Там же. Часть вторая. Преступники. С.185.

Каторга не только калечит физически, она развращает душу, убивает в человеке человеческое. В «атмосфере тюрьмы» «нарождаются преступления и задыхается все, что попадает в нее мало-мальски честного и хорошего». Подтверждением тому история кавказца Балад Адаша, гордого, с развитым чувством собственного достоинства, требовавшего, чтобы все «было по закону». Но его унизил, сломал жестокими публичными побоями самодур-смотритель, и теперь «нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот „потерявший невинность“ человек» ^[595] . Очевидна здесь связь с выводом Достоевского: «Весь этот народ <…> если и не был прежде развращен, то в каторге развращался» ^[596] . Расчеловечивание — вот что увидела русская литература на каторге глазами Достоевского, Сергея Максимова, Чехова. Опыт Дорошевича подтверждал их наблюдения. «Страшны не кандалы. Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций… И какие характеры гибли!» ^[597] Эти слова из его очерка «Интеллигентные люди на каторге» снова заставляют вспомнить Достоевского: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром» ^[598] .

595

Там же. Часть первая. Каторга. С.68.

596

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С. 13.

597

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.316.

598

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.231.