Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
Тем неожиданнее было найти на «проклятом острове», притом среди «отчаянных головорезов», людей, для которых справедливость оказалась самым важным в жизни. Бывший одессит Шапошников, участник «шайки грабителей под предводительством знаменитого Чумака», на каторге преобразился. Он «буквально отрекся от себя и <…> превратился в самоотверженного, бескорыстного защитника всех страждущих и угнетенных, сделался „адвокатом за каторгу“» [599] . Но если Шапошников все-таки ходит на работы, то другой борец за справедливость, Шкандыба, отказался вообще считаться с каторжными распорядками, за что много лет его подвергали жесточайшим телесным наказаниям и держали прикованным к стене. И все-таки начальство уступило упорству каторжанина и чтобы как-то оправдать его статус «неработающего» перевело на положение богадельщика. Но такие, способные на протест типы из простого народа, замечает Дорошевич, «очень редки. Так же редки, как хорошие люди на свете» [600] .
599
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.72.
600
Там же. С.76.
Может ли стать религия духовной опорой человека на Сахалине? Увы — традиционные религиозные ценности терпят крах в мире насилия и разврата. Каторга считает проявление религиозного чувства «слабостью». И если религиозность и могла проявиться здесь, то только «в виде протеста», «ярко, страстно, горячо, фанатически», как в секте «православно верующих христиан». Характерно, что секта эта явление «чисто сахалинского происхождения». Пускай и совсем небольшая, но часть исстрадавшихся, изверившихся каторжан пришла к «своей вере», к «своему Христу». Как бы ни относиться к сектантству, нельзя не видеть в этом сахалинском «братстве» стремление сохранить душу живу, искру Божию в мире плетей, розог,
601
Там же. С.365.
Блуждая по кругам «каторжного ада», Дорошевич, естественно, проявил особое внимание к уголовным знаменитостям того времени, таким, как убийцы Полуляхов и Викторов, бандит Пазульский, легендарная воровка Софья Блювпггейн (Сонька Золотая Ручка), баронесса Геймбрук, бывший офицер Карл Ландсберг. Посвященные им очерки дали повод для утверждений, что, дескать, Дорошевич поехал на Сахалин за «зарисовкой сенсационных уголовных случаев, таинственных „героев“ нашумевших процессов, авантюрных историй…» [602] , что его «главным образом интересовали герои шумных сенсационных процессов». Соответственно в его книге «много места уделено описаниям похождений известной в свое время аферистки Соньки Золотой Ручки, подробно рассказывается о преступлениях высокопоставленных в прошлом лиц — баронессы-поджигательницы и гвардейского офицера-убийцы, с которыми встретился автор на Сахалине» [603] . В полном соответствии с принятым в советском литературоведении отношением к подобной «буржуазной тематике» то обстоятельство, что Чехов «до нескольких строк» сжал биографию «известной авантюристки Соньки Золотой Ручки», даже не назвал в книге фамилии «каторжной модистки» О. В. Геймбрук, попавшей в каторгу за поджог, обозначил «лишь одной первой буквой фамилию „светского убийцы“ — офицера К. Х. Ландсберга», «не включил <…> сведений и о некоторых других шумных уголовных делах, о которых он узнал на Сахалине», преподносится, по контрасту с книгой Дорошевича, как свидетельство того, что внимание великого писателя «было направлено не на исключительное, а на обычное, характерное» [604] . В общем, «Чехова не увлекла, не соблазнила занимательность биографий и сенсационность проступков отдельных каторжан (Сонька Золотая Ручка и др.), как это случилось с журналистом В. М. Дорошевичем» [605] .
602
Двинянинов Б. П. Якубович и его книга о каторге//Якубович П. Ф. В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. В 2-х томах. Т.1. М.-Л., 1964. С. 11.
603
Теплинский М. В. Влас Дорошевич — автор книги «Сахалин». С. 131.
604
Семанова М. Л. Примечания//Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Соч. Тт.14–15. С.787.
605
Есин Б. И. Чехов-журналист. М., 1971. С.44.
Но Дорошевич не был бы настоящим газетчиком, если бы прошел мимо фигур, которым столько внимания уделяла пресса и имена которых были на слуху у читателя. Он пишет, повторим, не «диссертацию», не близкое к научному исследование, а статьи в газету, для которой острый, сенсационный материал — нормальная профессиональная вещь, содействующая читательскому успеху. Тем более, что «Одесский листок» ждет от своего корреспондента очерков, которые должны поднять тираж. Дорошевич отлично понимает это. И он не чурается выгодных фактов, деталей. Но над всеми соображениями берет верх сам Сахалин. Дух человеческой трагедии, витающий над островом, задает тон его повествованию. Его работа не только ради сенсации, потому что в очерках, посвященных уголовным знаменитостям, идет внимательное выявление причин, приведших их к преступлению. «Знаменитый московский убийца» Викторов, человек с «несомненно болезненной наследственностью», «с детства стоял близко к темному миру, соприкасался с ним», «с 12 лет начал пить», в 15 — «познакомился с развратом», «лет 20-ти заболел дурной болезнью» [606] . Схожая биография у Полуляхова, зарезавшего семью Арцимовичей в Луганске: красивый мальчик, избалованный женщинами, с 12 лет посещавший «позорные дома», «он вырос в уверенности, что будет жить богато», «пустился на кражи», «сел в тюрьму», которая стала для него «вроде как университетом» и откуда он вышел «со знанием воровского дела». Полуляхов по сравнению с Викторовым, «жалким, тщедушным», жалующимся, что нет денег «на панихидку по убиенным», выглядит настоящим монстром, по-своему, «с волчьей точки зрения», понявшим дарвиновскую теорию о «борьбе за существование» [607] . На той же позиции стоит и «аристократ каторги», а по сути пахан Пазульский: «Если все через деньги, то я возьму у тебя твои деньги и сам через них буду наслаждаться <…> Так уж все заведено» [608] .
606
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С.34–35.
607
Там же. С. 12, 31.
608
Там же. С. 100.
Лев Штернберг (отбывавший ссылку на острове народоволец), подробно разобравший сахалинские очерки Дорошевича после выхода их отдельной книгой, хотя и считает, что «портреты эти претендуют на самую подлинную аутентичность», в то же время предупреждает, что относиться к ним следует «с величайшей осторожностью»: «Даже о наиболее правдивых из них можно сказать, при наибольшей снисходительности, что это моментальные фотографии, настолько искусно заретушированные и раскрашенные, что трудно сказать, где кончается портрет и где начинается фантазия автора». В этом свидетельстве непосредственного наблюдателя сахалинского каторжного быта видится как признание мастерства журналиста, так и определенная «ревность» знающего каторгу «изнутри» и традиционно не доверяющего журналистским «измышлениям». Единственная деталь, найденная рецензентом и позволившая ему «поймать» Дорошевича на «противоречии», касается подробностей убийства ростовского архимандрита: в одном очерке говорится, что его совершил каторжанин Паклин, а в другом, что он приказал сделать это подельнику. Соглашаясь со Штернбергом в том, что «не Паклин повинен в этих важных противоречиях, а автор, которому понадобилось в разных местах напечатать два фельетона о нем», признаем все же: этого мало для того, чтобы утверждать, что Дорошевич якобы создал «двойственный портрет Паклина» [609] . Конечно, память журналиста, оперировавшего гигантским собранным материалом, могла в каких-то, порой даже весьма важных для описания преступления, деталях подвести. Но все-таки важнейшее в личности Паклина, этого убийцы-поэта, — сочетание страсти к преступлению с «пробуждением» в нем же «обыкновенных человеческих чувств» — запечатлено в обоих очерках («Паклин» и «Поэты-убийцы»).
609
<Штернберг Л. Я.> В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903 //Русское богатство, 1903, отд. II. С. 35–36.
Исповеди знаменитых преступников дополнены их выразительными фотографиями. Вместе с тем, помимо изображений, под которыми указаны конкретное имя и фамилия, в книге Дорошевича большая часть фотоснимков (которые он сделал сам, а частично раздобыл у местных чиновников) снабжена подписью «Арестантский тип». Некоторые из них выглядят довольно устрашающе, несут на себе очевидные черты психической неполноценности, что дало повод некоторым современникам упрекнуть журналиста в тяге к «ломброзианству», учению о «врожденной склонности к преступлению», создателем которого был известный итальянский психиатр Чезаре Ломброзо. Может быть, в одном из этих снимков уже упоминавшийся владивостокский журналист Николай Амурский узнал будущего комиссара Екатеринбургского совета Голощекова, принимавшего участие в расстреле царской семьи в июле 1918 года. Он пишет, что «этот герой», совершивший «целый ряд убийств», в галерее «сахалинцев», помещенной в книге Дорошевича, «занимал далеко не последнее место». Впрочем, Голощеков на ее страницах не упоминается, но он действительно отбывал каторгу на «проклятом острове», и, возможно, этот факт дал повод эмигранту Амурскому в 1922 году связать преступления большевистского режима с деятельностью «практиков с Сахалина». Он вообще считает, что «большевистские приемы, несомненно, позаимствованы, если не полняком, то в значительной степени — оттуда» [610] . Амурский по сути приходит к теме «сахалинизации» России, которую подняли «на новый уровень» большевики и которой мы коснемся чуть ниже.
610
Амурский Н.
Кто знает, может быть, и в самом деле Дорошевич встречался на Сахалине с одним из будущих убийц Николая Романова и его семьи. Что же касается его «подхода» к каторжанам, то при всем понятном отвращении к убийцам и сочувствии к людям, «невинно попавшим в каторгу», он стремится понять даже отпетых, закоренелых преступников, у которых тяга к насилию, согласно той же теории Ломброзо, «в крови». Уже после Сахалина, узнав о суде над беглым молодым каторжанином, он скажет: «Мне кажется, что изучение судьбы Митрофанова принесло бы больше пользы, чем речь самого просвещенного юриста на съезде криминалистов. В ней больше вопросов жизни. И больше ответов. Интересно было бы изучить, как способный и богато одаренный юноша, совершивший в первый раз по легкомыслию мелкую кражу, постепенно превратился в одного из самых жестоких и самых страшных преступников. Как постепенно он проходил „курс наук“ по тюрьмам» [611] .
611
Человек с того света//Русское слово, 1902, № 286.
На Сахалине, уже на поселении, Дорошевич встречает еще одного героя в свое время прогремевшего процесса — Пищикова, «Отелло-палача», насмерть засекшего свою жену. Он упоминает о том, что дело это настолько заинтересовало Глеба Успенского, что тот посвятил ему очерк «Один на один (По поводу одного процесса)». Великий знаток народного быта также ищет здесь «ответы на вопросы жизни». Он тщательно анализирует психологию личности, бытовые детали, условия жизни, ибо «всевозможные „резоны“, приводимые прокуратурой, защитой, свидетелями и самим подсудимым в объяснение этого необычайного злодейства, не только не объясняют его вам, но, напротив, чем более вы стараетесь вникнуть в „подробности“ дела и с помощью их дорыться до „самого корня“, тем более вы начинаете чувствовать, „что это не то“, что „это не главное“, что это мелочи, и что где-то тут, „около“ этого процесса, а не здесь, в этом окружном суде, и не в этом отчете о заседании, который вы читаете, есть то главное, что гнетет вас несказанным ужасом». Успенский видит, что вокруг Пищикова «только пустое пространство, только в пустом воздухе свистит его окровавленный кнут…» [612]
612
Успенский Г. И. Собр. соч. в 9 томах. Т.6. М., 1956. С.375–378.
По большей части уголовные знаменитости лишены в изображении Дорошевича ореола необычности. «Всероссийски, почти европейски знаменитая» «Золотая Ручка», Софья Блювштейн, предстает «простой мещаночкой, мелкой лавочницей». «Рокамболя в юбке больше не было. Передо мной рыдала старушка-мать о своих несчастных детях». Нет ни слова о ее легендарных преступлениях, зато с болью, как о страшном надругательстве над женщиной, рассказано о том, как ее наказывали розгами, как ради наживы местного фотографа снимают «сцену закования» «Золотой Ручки» [613] . И бывший «Отелло-палач» лишен какого бы то ни было демонического ореола. Теперь это старательный смотритель маяка, правая рука начальника округа, «добрый, славный муж, удивительно кроткий, находящийся даже немного под башмаком у своей энергичной жены» [614] . С явным сочувствием обрисована сахалинская судьба пытающейся выжить собственным трудом О. В. Геймбрук, которую третируют и жены служащих, и каторжане только за то, что она баронесса. К Александру же Тальме, действительно безвинно попавшему на каторгу и оставшемуся в ней отзывчивым на чужое горе человеком, Дорошевич проникся настоящей симпатией. Он старается быть особенно деликатным, когда речь идет об «интеллигентных каторжанах», ибо помнит, что можно причинить боль, и тем более не желает из-за написанного им возможных ухудшений в положении человека. Поэтому фамилия молодого офицера Козырева, преследуемого одним из служащих, обозначена только первой буквой. Зато рассказ о другом бывшем офицере и каторжанине, добившемся успеха на Сахалине К. Х. Ландсберге, полон красочных подробностей. Это действительно неординарная личность — образованный, волевой, предприимчивый, в сильнейшей степени запрограммированный на успех человек. Он много испытал, пережил на Сахалине, пока отбывал каторжный срок и шел к своему положению представителя крупного страхового общества, владельца транспортной конторы и агента пароходной компании. Но именуя его карьеристом, Дорошевич, скорее всего по этическим соображениям, не идет глубже в анализе его преступления. Тем не менее даже то, что Ландсберг назван «полной фамилией» и в книге помещена «его семейная карточка» вызвало возмущение Л. Я. Штернберга, оценившего это как вторичную кару «человека, отбывшего все земные кары…» [615] И все-таки только после смерти Ландсберга в 1909 году в написанном по этому поводу очерке «Герой „Преступления и наказания“» Дорошевич посчитал возможным заглянуть в душу этого новоявленного Раскольникова. Делавший блестящую карьеру Ландсберг из опасения, что ей придет конец, убил своего ростовщика и его кухарку, вполне следуя философии героя романа Достоевского, делившего мир на «великих людей» и «насекомых». К мысли о «позволительности необходимого убийства» он пришел на русско-турецкой войне, «в траншеях под Плевной». На допросе он заявил: «Если можно убивать и обдумывать, и приготовлять гибель тысяч людей, — почему же нельзя совершить убийство тогда, когда это нужно?» О том, что опыт войны, «разрешенного» массового убийства, привел Ландсберга к «внутреннему одичанию», позволил ему «убедить себя в правильности и безупречности задуманного преступления», писал председательствовавший на процессе по его делу известный юрист А. Ф. Кони [616] . Спустя несколько лет после русско-японской войны и вскоре после первой революции «дело Ландсберга» позволило Дорошевичу сделать вывод, что жизнь в особенности «дешевеет» в периоды войн и революций, что «отсюда кровавый кошмар всех этих непрекращающихся убийств, жестоких, часто самим убивающим ненужных, бесцельных» [617] .
613
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С. 6, 11.
614
Там же. Часть первая. С.79.
615
<Штернберг Л. Я. > В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903. С.37.
616
Кони А. Ф. Избранные произведения. В 2-х томах. Т.2. М., 1959. С.461.
617
Герой «Преступления и наказания»//Русское слово, 1909, № 67.
Вникая в психологию преступника и детали совершенного им жестокого убийства, Дорошевич видит, что «каторжник, как и многие страдающие люди, прежде всего горд». Поэтому «всякое выражение раскаяния, сожаления о случившемся» для него — проявление слабости, «которой никогда не простила бы ему каторга». И все-таки он не рискует окончательно утверждать, что даже самые закоренелые преступники чужды чувства близкого к осознанию взятого на душу страшного греха. Если не раскаяние, то «ужас, отчаяние от совершенного преступления живут в душе преступника». Не случайно во время своих рассказов-исповедей они так стараются казаться спокойными, пытаются подавить волнение, сидят к слушателю боком, на губах «играет деланная, принужденная улыбка, глаза горят нехорошим, лихорадочным каким-то огнем». Часто за внешним бахвальством ощутимо «желание заглушить душевные муки, желание нагнать на себя „куражу“. И вместе с тем как характерна проявляющаяся в ненависти и презрении их „зависть к людям“, безвинно попавшим в каторгу, „не мучающимся душой <…> Это ненависть подлеца к честному человеку, мучительная зависть грязного к чистому“ [618] . Впрочем, случалось, что преступник и плакал, как молодой Виктор Негель, убивший отвергнувшую его домогательства жену политического ссыльного И. И. Мейснера. Дорошевичу даже пришлось его утешать. Этот эпизод особенно возмутил Льва Штернберга, хорошо знакомого с обстоятельствами дела. В рецензии на „Сахалин“ он с неостывшим несмотря на прошедшие годы негодованием пишет, что „вся исповедь“ Негеля» «не только наглая ложь, но еще возмутительная клевета на благородную жертву гнусного зверства <…> Между тем, гнусное убийство это совершилось на самом Сахалине, автору отлично была известна репутация убитой и ее мужа, репутация людей, которые должны были вызвать самое глубокое сочувствие автора, репутация, на которую не посмели бы бросить ни малейшей тени даже самые низкие люди Сахалина, потому что вся каторга, в том числе убийца в особенности, находили в этой семье покровительство и защиту» [619] . Эмоции Штернберга, даже по прошествии шести лет со времени этой трагедии, более чем понятны: была зверски убита совсем молодая женщина, жена человека, близкого ему по «Народной воле». Но тут у рецензента получился явный перехлест. Дело в том, что никакой «исповеди» Негеля у Дорошевича нет. Он только приводит слова убийцы о том, что «покойная кокетничала с ним» и одолжила у него 50 рублей. Весь ужас как раз и заключался в том, что, явившись в дом Мейснеров «с гнусными намерениями», Негель впоследствии утверждал, что убил «вовсе не так, здорово-живешь, а за пятьдесят рублей!» И что важнее всего для него было то, чтобы о его минутной слабости, проявленной во время встречи один на один с журналистом, не узнала каторга — «смеяться будут» [620] .
618
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.366–372, 381.
619
<Штернберг Л. Я.> В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903. С.36.
620
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С. 366, 416.