Влас Дорошевич. Судьба фельетониста, Букчин Семен Владимирович

Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

на обложку

Букчин Семен Владимирович

Шрифт:

Публикация эта подтверждала положение провинциального обозревателя, которое поначалу было отведено Дорошевичу. В объявлении о подписке ясно указано, кто играет в газете первую скрипку — «при ближайшем участии А. В. Амфитеатрова (Old Gentleman)». Спустя десятилетие с лишним, когда Сытин задумает пригласить на редакторский пост в «Русском слове» Амфитеатрова, тот ответит ему из Италии: «А где взять людей, способных взбадривать эту розницу, должную конкурировать с Сувориным, Проппером и Худековым? „Россия“ смогла, потому что со мною к ней перешла значительная доля моих читателей, привыкших ко мне в „Новом времени“. Да и то я на себя одного не положился, а „выдумал“, как выражался старик Суворин, то есть выписал из Одессы Дорошевича, и жарили мы с ним публику в два кнута, так что каждый номер заставлял о себе говорить и заслонял старые газеты» [750] .

750

OP РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23.

Но эта равновесная ситуация («в два кнута») установилась не сразу. Вполне возможно, что первоначальное положение Дорошевича как провинциального (юг России) обозревателя было связано и с тем, что у него были определенные колебания по поводу окончательного перехода в «Россию» из «Одесского листка», с которым его связывал твердый и выгодный контракт. Вероятно, ему хотелось и определенных материальных гарантий, которые, скорее всего, спустя полтора месяца после начала выхода «России» были даны. Уже в июне редакция не только объявила о том, что «в непродолжительном времени» начнется публикация его сахалинских очерков, но и была анонсирована его фирменная рубрика «За день» как «злободневные наброски В. М. Дорошевича». Переезд в Петербург состоялся во второй половине мая 1899 года. В это же время закончилась и служба в театре Соловцова (Киев — Одесса) у Клавдии Кручининой. Новое место она нашла в фарсовом театре Омона в Москве. Все-таки поближе к Петербургу, в который Клавдия Васильевна переберется в следующем году, когда станет актрисой Панаевского театра. Тогда супруги на короткий период воссоединятся.

Дорошевичу предстояло вживание в совершенно новую для него редакционную компанию. Было ли нечто более конкретное, помимо неприятия

«нововременства» и предпочтения либеральных ценностей, объединявшее сотрудников новой газеты? В 1907 году, припоминая атмосферу, царившую в редакции, он писал: «Мы живем в счастливое время, как те, кто работал в литературе перед освобождением от крепостного права! — говорили в редакции той „России“. — Цель близка, видна, ясна. Враг ясен. Как тогда. Тогда это было крепостное право. Теперь — бюрократия. В то время борьба „против крепостной зависимости от бюрократии“ считалась „достаточной целью“» [751] . Не случаен акцент — «та „Россия“», это напоминание читателю, чтобы не путал по воле властей прекратившую пять лет назад свое существование «вызывающе» либеральную газету, сотрудничеством в которой он, несомненно, гордился, с возникшим позже одноименным официальным изданием консервативно-шовинистического направления. Последнее вызывало возмущение и Амфитеатрова, назвавшего начавшую выходить в 1905 году столыпинскую газету «самой гнусной рептилией русского журнального мира», «реакционной самозванкой», укравшей «у бедной покойной „России“ все внешнее: формат, тип шрифта и заголовка…» [752] Что же касается иронического отношения Дорошевича к «достаточной цели», то понятно, что в 1907 году она была иной, нежели в 1899-м: борьбу с бюрократией потеснило стремление к конституции. Вместе с тем он считал, что и в тяжелых цензурных условиях 90-х годов «фельетон не только зубоскалил. Легко, общедоступно, популярно, занимательно касаясь того, другого, третьего в общественной жизни, он все же прививал вкус к общественным делам <…> заставлял интересоваться общественными делами таких людей, которым не под силу были тяжелые передовицы. Фельетон работал не вглубь, а вширь» [753] .

751

Русское слово, 1907, № 138.

752

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С. 119.

753

Управление по делам печати//Русское слово, 1905, № 21.

В самом же переходе от «борьбы с бюрократией» к конституционным если не требованиям, то достаточно прозрачно очерченным «мечтаниям», есть своя закономерность. Борьба с бюрократией это, конечно же, и отстаивание расширения и уважения прав личности, низведенной в России до неразмышляющего винтика. В этом плане замечателен памфлет Дорошевича «Губернский властитель дум и сердец», посвященный главе Екатеринославской губернской земской управы М. В. Родзянко (будущему председателю Государственной Думы). Этот помпадур при вступлении в должность «объявил, что ему не нравится образ мыслей многих из гг. служащих и обещал „принять меры“, чтоб все по всем вопросам держались самого желательного образа мыслей». «Так была провозглашена екатеринославская независимость, — иронизирует Дорошевич. — Екатеринославская губерния была объявлена Папской областью, с папой Родзянко I во главе». И вот уже чиновник докладывает председателю управы, что у него «никаких мыслей не замечается», а жена и дети «держатся в мыслях установленного образца» (II, 177–180). Таким образом, как пишет проанализировавшая этот памфлет исследовательница, «произошло сращение факта и сатирической аналогии, найдена та единственная точная ассоциация, которая позволяет высечь искру сатирического смеха, без которой немыслим памфлет как жанр» [754] .

754

Яснева Л. И. Памфлет в творчестве В. М. Дорошевича//Вопросы сатиры в творчестве русских и зарубежных писателей. Научные труды. Т.188 Куйбышев, 1977. С.54 (Министерство просвещения РСФСР. Куйбышевский государственный педагогический институт имени В. В. Куйбышева).

Особо важной сферой приложения сил в сражении с бюрократией виделся суд, место, где должны царить закон и справедливость. Совершенно естественным был переход от сахалинской темы к судебной, образовавшей целый раздел в публицистике Дорошевича. Суд, далеко не всегда праведный, был в ряде случаев началом пути на Сахалин для людей вовсе безвинных или не всегда заслуживающих каторги, как, к примеру, те же «добрые, хорошие мужики», осужденные за случайное и неизвестно кем совершенное убийство во время пьяной драки.

На суде произвол власти особенно выявляется, как и та социальная, нравственная атмосфера, в которой рождается преступление. Между тем судебный отчет в редакциях газет считался «низким» жанром, и это вызывало возмущение Дорошевича, писавшего, что «нищенский бюджет „судебной хроники“ привлекает к себе только злосчастных репортеров, бесталанных, часто невежественных, даже малограмотных».

«Кого-нибудь на „Отелло“ не пошлют.

А идет та же трагедия в суде, рассматривается дело об убийстве из ревности, и в редакциях спокойны:

— Репортер напишет!

А ведь жизнь талантливее Шекспира. И трагедия, которая рассматривается на суде, быть может, поглубже шекспировской» (IX, 5).

Первым его делом, рассмотрение которого на страницах «России» стало общественной сенсацией, был процесс братьев Степана и Петра Скитских, служащих Полтавской духовной консистории, обвиненных в совершенном в июле 1897 года убийстве консисторского секретаря А. Я. Комарова. Обвинение строило свои доводы на том, что новоприсланный чиновник, молодой и энергичный Комаров, был противником старых бюрократических порядков и вводил новшества, которым в особенности сопротивлялся казначей С. Л. Скитский, до того бывший по сути вершителем всех консисторских дел. Впервые это дело слушалось на выездных заседаниях Киевской судебной палаты в Полтаве. Был вынесен оправдательный приговор, но по протесту прокурора он был обжалован, и дело для нового рассмотрения поступило в Харьковскую судебную палату. На этот раз решающим доводом для суда явились показания «полтавского епископа Иллариона, свидетельствовавшего о том, что Степан Скитский, устраненный Комаровым от всякого влияния на производство дел, питал к Комарову такую злобу, что, когда он посоветовал ему перестать ссориться с Комаровым и попросить у него извинения, Скитский чистосердечно ему заявил, что это выше его сил» [755] . Скитские были осуждены на 12 лет каторги. Этот приговор был кассирован Сенатом. Дело в третий раз рассматривалось в Полтаве Особым присутствием судебной палаты. В конце мая 1899 года Дорошевич уезжает в Полтаву. Регулярно посещая судебные заседания и постепенно убеждаясь, что дело по сути является бездоказательной фабрикацией, он начинает собственное журналистское расследование, в ходе которого буквально исследует «дорогу обвинения» — вымеряет шаги и сажени, сличает время на предполагаемом месте преступления и убеждается, что «нет ни одного доказательства, что Скитские здесь были». Сложность процесса заключалась в том, что не было ни одного факта, прямо свидетельствовавшего о совершении преступления обвиняемыми, хотя косвенные улики указывали на то, что убийцами могли быть Скитские. Этому делу Дорошевич посвятил целую серию статей [756] . «Это был первый труд Дорошевича для „России“, — вспоминал А. Амфитеатров. — Дорошевич прожил в Полтаве две недели, с утра до вечера производя свое „газетное“ дознание — по следам и в поправку дознания следственной части. Он лично допросил чуть ли не сотню свидетелей и частных лиц, он впитал в себя все слухи, мнения, толки, нужные для нравственной оценки героев процесса. Дело Дорошевича о Скитских — плод не только художественной интуиции, большого литературного таланта, но и самой тщательной, кропотливой проверки и переоценки хаоса показаний, слов, фактов, впечатлений. Статьи о Скитских — это совершенство газетной работы». Здесь же Амфитеатров цитирует реферат адвоката С. А. Андреевского, следующим образом отозвавшегося о работе Дорошевича на этом процессе: «Если бы фельетон Дорошевича попал в сборник адвокатских речей, он превзошел бы все известные образцовые речи наших адвокатов по делам с косвенными уликами» [757] . «Литературное дознание», произведенное по этому делу Дорошевичем, очень нравилось и философу Владимиру Соловьеву [758] .

755

Козлинина Е. И. За полвека. Воспоминания, очерки и характеристики. 1862–1912. М., 1913. С.456.

756

См.: Дело Скитских//Россия, 1899, №№ 32, 34,45,47, 50,52, 236; Дело Скитских в Сенате//Там же, № 154; Кто убил Комарова?//Там же, №№ 158, 161; Измена в Полтавской губернии или подлинная история о том, как убили секретаря консистории (Составлено на основании достовернейших корреспонденций «Нового времени»)//Там же, № 238; Г-жа Скитская и г-жа Комарова//Там же, № 243.

757

Петербургские ведомости, 1904, № 12.

758

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.85.

Публикации в «России» стали причиной пересмотра дела Скитских в Сенате, после чего братья в мае 1900 года были оправданы. Конечно же, немалая заслуга здесь принадлежала и блестящему их защитнику, известнейшему адвокату Н. П. Карабчевскому. Эта победа, безусловно, вдохновляла. И Дорошевич тут же берется за спасение еще двух жертв правосудия — Анны Коноваловой и Александра Тальмы.

В декабре 1899 года в петербургском окружном суде слушалось дело по обвинению крестьянки Анны Коноваловой в убийстве мужа (произошло в 1896 г.) с помощью нескольких человек. На следствии и во время суда она рассказала, что шестнадцати лет была выдана замуж против собственной воли за нелюбимого человека, слесаря, который пьянствовал, издевался над нею. Подруга Анны Павлова составила план убийства, которое и осуществила (задушила шнуром мертвецки пьяного Петра Коновалова) с помощью своего приятеля Телегина. Анна была свидетелем и молчаливым соучастником убийства. О преступлении знали мать Коноваловой и отец Павловой. Все они были привлечены к уголовной ответственности. Защитники Коноваловой В. А. Плансон и А. В. Бобрищев-Пушкин напирали на молодость подзащитной, на перенесенные ею страдания в браке, на то, что в преступление ее вовлекла Павлова. Несомненно пытаясь повлиять на решение суда, Дорошевич в декабре 1899 года в серии публикуемых на страницах «России»

сахалинских очерков помещает очерк под названием «Каторжные работы Коноваловой» [759] , в котором, описывая судьбу женщин, приговоренных к каторге на Сахалине, рисует картину насильного «сожительства» и разврата, процветающих на острове. Анну Коновалову, виновную «в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения», в случае если она будет приговорена к каторжным работам на Сахалине, ждет позорная судьба «сожительницы», которой будет торговать ее «сожитель», отправляя «на фарт». Присяжные признали невиновными Коновалову, ее мать и отца Павловой. Сама Павлова и Телегин были приговорены к десяти годам каторжных работ. По протесту прокурора и в обстановке нарастающей критики решения суда присяжных, якобы «оправдывающего убийц», Сенат в марте 1900 года отменил приговор, дело было возвращено в окружной суд для нового рассмотрения. Коновалову опять заключают под арест. Дорошевич вновь ходит на судебные заседания, пишет о ее деле. Отмена решения суда присяжных стала причиной появления фельетона «Суд под судом», в котором он подвергает критике действия защитников и одновременно подчеркивает, что тут «разрешается вопрос более важный для общества, чем судьба какой-то Коноваловой. Что сыр-бор горит из-за того, имеет ли право „помилования“ суд присяжных, или это „помилование“ присяжными является таким возмутительным произволом, что можно и должно пользоваться всякой прицепкой, чтобы бороться с этим произволом <…> Каторги, по совести присяжных, Коновалова не заслуживала, и им, чтоб не подвергнуть человека незаслуженному наказанию, оставалось только одно: оправдать ее совсем <…> Если бы присяжные могли определить наказание, конечно, Коновалова никогда бы не видала оправдательного вердикта. Они бы приговорили ее к тому наказанию, которого она, по их совести, заслуживает. А что же это за суд, который будет присуждать к незаслуженным наказаниям? <…> Присяжные не „извиняют преступления“, — они просто не считают возможным отправить в каторгу человека, который ее не заслуживает, и предпочитают лучше не мстить, чем мстить страшно и жестоко» (IX, 28, 31). Особо подчеркивалось, что «суд и приговор должны быть уважаемы», что следует делать «выговоры, замечания тем, кто сделали на суде упущения», но не должен страдать «человек, которого представители общественной совести признали невиновным» [760] . Жесткой критике были подвергнуты выступавшие в Сенате защитники, «мелкие адвокаты, охотящиеся за громкими делами», «мошкара», жаждущая более всего «пофигурировать» в громких делах, попасть в газеты, «порекламироваться», в то время как «там, где речь идет об участи трех людей, всегда уместнее крупные адвокаты, чем беспомощная, неопытная адвокатская мелкота», танцующая «на спинах живых людей, которым приходится за это платить каторгой» [761] . Для него важно, что оправдательный приговор суда присяжных по делу Коноваловой явился «обвинительным приговором среде»: «Обвинив тех, кто пользовался позором и преступлением Коноваловой, кто получил выгоды от преступления, кто ее втянул соучастницей в совершенно ненужное ей преступление, присяжные оправдали Коновалову, которая была только орудием в их руках, потому же, почему мы обвиняем не топор, а убийцу» (IX, 23).

759

Россия, 1899, № 237.

760

Коновалова//Россия, 1900, № 320.

761

Дело Коноваловой в Сенате//Россия, 1900, № 322; За день//Россия, 1900, № 332.

На вторичном слушании дела в мае 1900 года Павлова и Телегин уже фигурировали как свидетели. Коновалову защищал присяжный поверенный Г. С. Аронсон, выступление которого произвело на суд и публику большое впечатление. Присяжные признали Коновалову виновной лишь в недонесении и потому заслуживающей снисхождения. Суд приговорил ее к тюремному заключению на три месяца.

Долгим и сложным был процесс, связанный с освобождением Александра Тальмы. В конце сентября 1895 года пензенский окружной суд признал его виновным в совершенном в марте 1894 года убийстве своей бабушки, вдовы генерал-лейтенанта П. Г. Болдыревой, и ее горничной А. П. Савиновой с целью ограбления и приговорил к 15 годам каторги. Дело это, связанное с семейно-имущественными отношениями, изобиловало «темными местами» и потому оставляло впечатление допущенной судом несправедливости. Личное знакомство Дорошевича на Сахалине с Александром Тальмой, чрезвычайно добрым, отзывчивым на чужую беду, интеллигентным молодым человеком, укрепило веру журналиста в его невиновность (очерк «Тальма на Сахалине» был опубликован в «России», 1899, № 245, а затем вошел в книгу «Сахалин»). По воспоминаниям Гиляровского, он по просьбе Дорошевича съездил в Пензу, «на место происшествия», и «собрал ему сведения, подтверждающие невиновность Тальмы…», после чего Дорошевич «в Петербурге, через печать устроил пересмотр дела <…> Когда начался пересмотр дела, он послал сотрудника „России“ Майкова в Пензу, снабдив его добытыми мною сведениями <…> Тальма был вызван с Сахалина на новый суд. Майков следил за разбором дела и посылал в „Россию“ из Пензы свои корреспонденции, в результате чего Тальма был оправдан» [762] . Гиляровский ошибся, отнеся начало пересмотра дела Тальмы к 1898 году, упрощенно выглядит в его передаче и сам пересмотр, начавшийся на самом деле весной 1900 года, после того как летом предыдущего года обнаружились факты, указывавшие на то, что убийцей Болдыревой и ее служанки является сын ремесленника А. И. Карпов. Он поначалу признался как в совершенных убийствах, так и в передаче своим родителям похищенных вещей, денег и ценных бумаг. Но впоследствии стал давать путаные показания, что явилось основой для возникновения версии о том, что семейство Карповых уговорил взять вину на себя (за некое вознаграждение) отец осужденного Тальмы, полковник А. О. Тальма. На этом этапе судебного разбирательства в Пензе, где обвинялись Александр Карпов и его родители, Иван и Христина Карповы, к делу «подключился» Дорошевич (до этого в «России» на протяжении апреля 1900 г. под заголовком «Дело об убийстве вдовы генерал-лейтенанта Болдыревой» публиковались отчеты о процессе судебного хроникера Михаила Майкова). Он писал в фельетоне «Подкуп»:

762

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.282–283.

«Какой изумительный подкуп!

Наниматься всем семейством идти в каторгу.

Отец, мать, сын.

Если есть основания обвинять полковника Тальму в подкупе — скамья подсудимых. Если нет — тогда такие обвинения не должны предъявляться ни прямо, ни намеком» [763] .

Несмотря на убедительную речь присяжного поверенного В. И. Добровольского, выступавшего на процессе в качестве представителя гражданского истца, полковника Тальмы, суд присяжных признал Александра Карпова и его родителей виновными лишь в укрывательстве чужого (неизвестно кем совершенного) преступления. Согласно судебному решению, Александр Карпов был приговорен к тюремному заключению на два года, а родители его — к каторжным работам на шесть лет. «Этот приговор над Карповым, — писал Дорошевич, — не опровергает приговора над Тальмой», хотя «предварительным следствием по делу Карпова открыты были доказательства невиновности Тальмы в убийстве» [764] . Вызванный с Сахалина Тальма продолжал сидеть в одесской тюрьме. Дорошевич высказал надежду на протест товарища прокурора и вмешательство Сената, который мог отменить приговор по делу Карпова и направить дело на новое рассмотрение. В июле дело Карповых поступило на рассмотрение в Сенат. В конце октября Дорошевич публикует в четырех номерах «России» большой очерк «Дело Тальмы», где подробнейшим образом рассматривает все обстоятельства его судебной эпопеи. Он отмечает, что пытающийся разыгрывать «психопата» Карпов «был уличен в убийстве», «принужден был сознаться, что убил, когда его приперли к стене неопровержимыми уликами», что нет «ни единой фактической улики, которая бы указывала на Тальму как на убийцу», что «Тальма был обвинен при несомненном лжесвидетельстве главного свидетеля», каковым был отец Александра Карпова [765] . В фельетоне «Быть или не быть?» акцент сделан на парадоксальности сложившейся ситуации, когда «один следователь говорит», что «Тальма убил», а другой, что «убил Карпов». В результате «юристы выносят из дела два диаметрально противоположных убеждения». Дорошевич настаивает на необходимости «внимательно и тщательно пересмотреть все обстоятельства этого ужасного дела» [766] . Накануне слушания дела Тальмы в Сенате в середине февраля 1901 года он пишет, что тот еще в конце прошлого года уже отбыл срок «тюрьмы для исправляющихся» и будь он на Сахалине уже «получил бы право жить на воле». Призывая или решить наконец вопрос «о полной реабилитации человека, если он невиновен», или проявить «твердую уверенность в его виновности, основанную на фактах, а не на сплетнях, на слухах, на лжесвидетельствах и ошибочных предположениях», он особо подчеркивает: «Мне кажется, что дело Тальмы еще не разбиралось. Судили Дмитрия Карамазова, причем в его деяниях сильно подозревался граф Калиостро! На основании кем-то пущенной одной сплетни создали „карамазовщину“» [767] . 16 февраля 1901 года уголовный кассационный департамент Сената отклонил прошение поверенных А. Тальмы В. И. Добровольского и Н. П. Карабчевского о возобновлении его дела на основании вновь открывшихся обстоятельств. Строгих сенаторов как будто не пробила особая эмоциональность выступления Карабчевского, говорившего о «самом большом ужасе — быть погребенным заживо. Этот ужас здесь налицо. Правосудие справило печальную тризну в этом деле. Тальма похоронен, но он жив. Он стучится в крышку своего гроба, его надо открыть!» Высшей судебной власти требовалось сохранить лицо — «закон превыше всего», а потому трудно было признать, что человека без всякой вины отправили на полтора десятка лет на каторгу. Тем не менее и выступления адвокатов, и статьи Дорошевича, способствовавшие формированию общественного мнения вокруг этого дела, дали результат. По представлению министра юстиции состоялось высочайшее помилование. «Недели две спустя после разбора этого дела в Сенате, — вспоминал Карабчевский, — из газет мы узнали, что Александр Тальма помилован. Ему не возвращены права состояния, но не только от каторги, но и от дальнейшего содержания под стражей он освобожден» [768] .