Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
— Все куплю <…>
Он мечтал об Англии, властительнице всего мира.
Он был империалистом, как все капиталисты Англии, как все капиталисты Соединенных Штатов.
Подкуп, война — любые средства хороши для Родса» [794] .
Эти строки подтверждает современный биограф «идеолога и практика» английского колониализма: «Свое главное оружие — деньги — Родс пускал в ход часто. Он давал деньги целым партиям <…> А подкупы политиков, журналистов?» [795]
794
Русское слово, 1902, № 85.
795
Давидсон А. Сесиль Родс и его время. М., 1984. С. 152.
Антибуржуазный и антиимпериалистический пафос публицистики Дорошевича созвучен духу времени, когда на переломе столетий в либерально настроенных общественных слоях разных стран Европы усилилась критика рвущегося на мировые высоты капитала, его циничной колониальной практики. Зарубежные наблюдения и впечатления в этот период приобретают стабильный характер. Особое положение в газете дает ему возможность не только много путешествовать, но и подолгу жить за границей. Зиму 1901 года он проводит в Германии — Висбаден, Франкфурт-на-Майне,
«В вопросах о стачках как себя вел! С каким тактом! Расстреливали стачечников? Плевать! Другой бы на его месте на стену полез. А он никакого внимания. Государственного ума человек! Приятный социалист. Вот таких социалистов мы любим» [796] .
Определенные социалистические симпатии Дорошевича, помимо прочего, могли быть вызваны отчасти и влиянием Н. К. Михайловского, сближение с которым произошло в тот же период. Они познакомились 4 ноября 1900 года в Петербурге на квартире поэта, переводчика и собирателя автографов русских писателей Федора Федоровича Фидлера. А 6 декабря Михайловский пригласил Дорошевича на свои именины, по традиции отмечавшиеся в редакции «Русского богатства». Со смущением Влас признается позже, что то был «чужой» для него мир — народники, бывшие политические ссыльные, «люди, сквозь льдины в окнах, вместо стекол, видевшие трехмесячную ночь только потому, что они думают иначе» [797] . Аскетизмом веяло от одежды этих людей, не было заметно у них и того, что называется хорошими манерами, но бросались в глаза несомненные культура, ум, человеческое достоинство. «Страстотерпчество» не уничтожило в них бодрости, энергии и, что особенно важно для Дорошевича, полноты принятия жизни.
796
Россия, 1900, № 519.
797
Николай Константинович//Русское слово, 1914, 28 января.
«Вождь народников», по свидетельству Амфитеатрова, был очарован Дорошевичем «при первом знакомстве и всегда очень хорошо к нему относился» [798] . Конечно же, он пытался повлиять в идейном плане на популярного журналиста, чей талант был ему симпатичен. Вероятно, они спорили. Сохранилось свидетельство, что как-то Михайловский сказал:
«— Талантливый вы человек, Влас Михайлович, вот только одна беда: идей у вас нет.
— Что вы, что вы, Николай Константинович! — ответил Дорошевич. — У меня каждый день новая идея. Этого по-вашему мало?
798
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С.301.
Собеседники рассмеялись, после чего Михайловский заметил:
— Все-таки нужно было бы иметь хотя бы одну» [799] .
Спустя годы в очерке, приуроченном к десятилетию со дня смерти критика, Дорошевич не без удовольствия припомнит, как в 1900 году «контрабандой» протащил на страницы «России» отклик на 40-летний литературный юбилей Михайловского (любые непосредственные отклики были запрещены), использовав сорокалетие сценической деятельности танцовщика Александринского театра Павла Гердта. Последний в рецензии на «Баядерку» (подписанной, кстати, давним псевдонимом Михайловского Профан) был объявлен «человеком шестидесятых годов, современником Михайловского»: «В один год начали. И оба и поныне свежи и неутомимы. Один 40 лет головой проработал, другой — ногами» [800] .
799
См. Старый журналист (Оршер О. Л.). Литературный путь дореволюционного журналиста. М. — Л., 1930. С.49.
800
«Баядерка»//Россия, 1900, № 581.
Отдавая должное служению Михайловского в литературе «на славном посту», куда он «выходил закованным в тяжелые и холодные доспехи», Дорошевич более всего ценит в нем «„вполне человека“, в котором гармонично сочетались и эллин и иудей» [801] . И хотя фельетонист отшучивался, что у него, мол, «каждый день новые идеи», несомненно, беседы, которые они вели, оставляли свой след. В поздравлениях с Новым годом и днем рождения, которые он посылал Михайловскому в 1900–1901 годах, имеются указания на то, что журналист «России» «кое-что» показывал Николаю Константиновичу [802] . Может быть, какие-то рукописи… Во всяком случае, у них были серьезные темы для обсуждения. Отзвук этих разговоров виден в фельетоне «Элементы жизни», где разногласия между марксистами и народниками охарактеризованы как проявление «главнейшего элемента русской жизни — взаимного презрения». Зло высмеян этот «идейный конфликт» в пародии на пьесу Н. И. Тимковского «Дело жизни», где действуют Гаврила Гаврилович Народников, призывающий «любить деревню», и Маркс Марксович Марксистов, считающий, что «деревню нужно ненавидеть» [803] . Вообще Россия — «это страна, где все», либералы и консерваторы, штатские и военные, художники-символисты и «просто художники», «друг друга презирают. Почему?» (II, 53–65).
801
Русское слово, 1914, 28 января.
802
ИРЛИ, ф. 181, оп.1, ед. хр.221.
803
Жизнь или Смерть! Трагедия в двух действиях, с прологом и эпилогом. Соч. Н. И. Тимковского и В. М. Дорошевича//Русское слово, 1903, № 282.
На этот вопрос у него не было ответа. Но он чувствовал, что всеобщее и взаимное презрение как доминанта русской жизни опасно.
В этот период существенно расширяется круг знакомств Дорошевича в литературно-художественной среде, у него завязываются дружеские отношения с Ф. И. Шаляпиным, М. Г. Савиной, А. И. Южиным. Благодаря рекомендации последнего он становится членом московского Литературно-художественного кружка, объединявшего
804
Там же, 1899, № 43.
Как и многих современников, Дорошевича захватывает романтический дух произведений молодого Горького, при чтении которых кажется, «что где-то там, над вашей головой, высоко-высоко, шумя крыльями, пролетает стая серых, диких, голодных, но вольных гусей! И вы слышите плеск их крыльев, — и в воздухе дрожит их крик. Печальный, на стон похожий, — но вольный!» Категорически, конечно с учетом невероятной популярности писателя, он объявляет в 1899 году: «Горький — властитель дум. Спорить нечего» (IV, 29–31). А через год выступит с подробным анализом пьесы «На дне», которую назовет «гимном уважения к человеку». Потрясением оказалось, что среди «отбросов общества» «дремавший человек проснулся и поднялся во всей гордости своей, во всей своей прелести мысли и чувства». Как и в других восторженных отзывах, появившихся в печати после премьеры в Художественном театре, акцентирована нравственно-очищающая роль Луки, вызвавшего в обитателях «дна» «человека во всей его красоте». Дорошевича особенно привлекает, что «он проповедует делами, и в этом его сила, как и в толстовском Акиме» [805] . Решительно отвергнуты утверждения о некоем «новом курсе» в творчестве Горького. Познакомившись с отзывами рецензента французского журнала «Ля ревю» и религиозного публициста Г. С. Петрова, увидевших в «На дне» проповедь «христианского гуманизма», он в фельетоне «При особом мнении» заявляет, что «никакого поворота нет. Направление не изменилось и курс прежний». Жалость отвергается как «хорошее чувство», на котором «построены все наши отношения к несчастным, т. е. к большинству людей», «вся наша филантропия», из которой «ничего не выходит». «Лука — это дрожжи, вызывающие брожение», но «Сатин развитее Луки». И в ранних рассказах Горького он видит, что «ни Коновалов, ни Артем не вызывают жалости». Да, «босяка в литературе мы видели много», но принципиальная разница заключается в том, что «Горький показал нам этих людей в новом свете. До сих пор, когда выводили босяков, — они вызывали к себе жалость. А он рисует их сильными. Он берет их для того, чтобы найти в них черты нравственной силы и показать нам эту силу» [806] .
805
Театральная критика Власа Дорошевича. С.576–577.
806
Там же. С.579–581.
Этот оптимизм, конечно же, продиктован общественным подъемом начала 1900-х годов. Дорошевич уверен: литература и искусство должны отвечать общественным настроениям. Критицизм не отменяет патриотических акцентов в его публицистике, в том числе в тех ситуациях, где речь идет о чести, престиже России. Неучастие русских художников в престижной венецианской выставке представляется явлением глубоко несправедливым, ибо «всякое отсутствие России на поприще мысли, слова, искусства особенно конфузно и больно» [807] . Поэтому столько радостного воодушевления и гордости в очерке «Шаляпин в Scala», запечатлевшем первое триумфальное выступление русского певца в знаменитом миланском театре в марте 1901 года Дорошевич специально приехал в Милан, чтобы поддержать друга, решившегося петь в когда-то провалившемся здесь «Мефистофеле» Арриго Бойто. Спектакль стал не только реабилитацией оперы талантливого композитора, но и настоящей победой русского искусства, тем более ценной, что она состоялась на всемирно известной сцене и была признана такими знатоками оперного пения как итальянцы, заставившие замолчать продажную клаку.
807
Россия, 1899, № 118.
С этого времени Дорошевич внимательно следит за творчеством артиста, не пропускает ни одной премьеры с участием своего друга. По словам известного актера Ю. М. Юрьева, его статьи и рецензии раскрывали Шаляпину «глаза на себя, внушали ему постоянно, кто он и что он собою представляет» [808] . «В Шаляпина Влас был влюблен и сделал для его прославления, пожалуй, не меньше, чем сам артист, — вспоминал Амфитеатров, сам немало сделавший для пропаганды шаляпинского искусства. — Будучи самодержавным владыкою „Русского слова“, Дорошевич одно время ежедневно вбивал имя Шаляпина в память и воображение публики, как гвоздь в стену. Шаляпин заслуживал того, но без Дорошевича гипноз его имени не распространился бы так стремительно быстро и широко и не укрепился бы так непоколебимо и безапелляционно прочно» [809] . Подробно разбирая в очерках «Мефистофель», «Демон», «Добрыня» образы, созданные Шаляпиным в операх Бойто, Рубинштейна, Гречанинова, придирчиво отслеживая его репертуар («Кричать „Шаляпин! Шаляпин!“ — очень легко. Гораздо интереснее подумать: „Как играет Шаляпин и что ему дали играть?“»), Дорошевич особо выделяет преодоление артистом устоявшихся шаблонов, его стремление в каждый спектакль вносить что-то «новое, продуманное и прочувствованное», его «свойство» «создавать художественные произведения из того, что у других проходит бесследно и незаметно» [810] . Но, будучи более чем дружественно настроенным по отношению к шаляпинскому таланту, он мог указать и на драматическую слабость артиста в роли Бориса Годунова в опере Мусоргского [811] .
808
Юрьев Ю. М. Записки. В 2-х томах. Т.1. Л.—М., 1963. С.500.
809
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.167.
810
Театральная критика Власа Дорошевича. С. 148–149, 155, 161.
811
См. Шаляпин//Русское слово, 1908, № 248. Амфитеатров в письме к Горькому от 18 ноября 1908 г. посчитал, что критичность этого отзыва вызвана личными причинами: «Должно быть, у Дорошевича с Федором что-нибудь вышло, потому что в „Русском слове“ появилась статья о „Борисе Годунове“, написанная с грубою злобностью и ясно знаменующая разрыв дипломатических отношений. Василий Немирович и Григорий Петров очень возмущены этою статьею, но Дорошевич теперь в „Русском слове“ опять монарх неограниченный. Ну, и как всегда — „захочу, полюблю, захочу, разлюблю“» (Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 95. С. 189).