Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
Суд много дал Дорошевичу, познакомив с разнообразными типами деятелей в этой сфере и одновременно приоткрыв завесу административного произвола, циничного отношения властей к человеческой судьбе. Иной раз не так просто было разобраться в груде разнообразных фактов по какому-то делу, как, скажем, в «знаменитом происшествии в станице Тихорецкой», где покончила с собой проститутка Татьяна Золотова. Дорошевич ищет соответствующую форму, пишет фельетон «Две правды», в котором спор ведут случайно встретившиеся в железнодорожном вагоне петербуржец, олицетворение формальной законности, и москвич, или провинциал, которому ближе «точка зрения житейская». Последний, утверждающий, что «требование формальностей заглушало робкий голос жизни» и в результате привело к самоубийству молодой девушки, у которой «еще вся жизнь была впереди», безусловно, выражает взгляд самого автора. Да, «проститутка», но «это еще всего не определяет», потому что «в каждом отдельном случае правосудие имеет дело с отдельным человеком. И не всегда лишнее посмотреть: что это за человек?» (IX, 120–125). А уж о какой законности можно говорить, если не исключалась и первоначальная версия причины самоубийства Золотовой: следователь, чтобы овладеть девушкой, «подбрасывает ей свои вещи», затем обвиняет в краже, запирает в камере и там насилует, после чего отдает на потеху сторожам (IX, 116). И как судить сельского учителя, доведенного до такой нищеты, что он с отчаяния пустил пулю в любимую девушку, а затем в себя? Она, «навеки искалеченная», «быть может, жива и до сих пор, —
769
Россия, 1900, № 509.
770
Съеденный человек//Там же, 1899, № 66.
Так рушатся иллюзорные представления, что суд «разбирает „дело“ во всей его совокупности и решает вопрос: кто виноват? — а не только подводит сидящего на скамье человека под такую-то статью». В суде «люди, много перестрадавшие, сознающие себя жестоко и несправедливо обиженными», сталкиваются с чиновниками, которые, «переодеваясь в вицмундир, застегивают на все пуговицы свою душу», — эти слова заключают очерк о самоубийстве молодого служащего из Харькова [771] . С такими чиновниками с «застегнутой душой» столкнулся драматург А. В. Сухово-Кобылин, обвиненный еще в середине века в убийстве своей гражданской жены француженки Симонн Диманш. Публикацию очерка «Дело об убийстве Симонн Диманш» Дорошевич приурочил к премьере в петербургском театре Литературно-художественного кружка его пьесы «Смерть Тарелкина», этого «крика протеста, вопля измученного человека» [772] , прошедшего все круги административно-судебного произвола.
771
Харьковская трагедия//Там же, 1900, № 478.
772
Там же, 1900, № 500.
Особая осторожность и объективность требуются в делах, затрагивающих сферу интимных человеческих чувств. 8 февраля 1899 года произошла трагедия, затронувшая Власа лично. Театральный декоратор Малов, возревновав свою жену актрису Пасхалову к любимцу публики и женщин, премьеру Соловцовского театра Николаю Рощину-Инсарову, застрелил его в Киеве. Ужасная новость об убийстве друга юности со времен Секретаревки буквально сразила Дорошевича. Он любил Рощина, свидетельством чему станет замечательный портретный очерк об актере, написанный в десятилетнюю годовщину его гибели. А пока он пытается разобраться в обстоятельствах этой разыгравшейся буквально на его глазах «страшной истории», пишет очерк «Дело Рощина-Инсарова», в котором, не будучи «сторонником обвинительного заключения», оспаривает тем не менее заключение экспертов-психиатров, нашедших, что «Малов убил в состоянии патологического эффекта», благодаря чему убийца был освобожден от наказания и отдан «на попечение родителей». Но «дело, прекращенное не вследствие приговора, а вследствие только отзыва экспертов, всегда оставит после себя туман, сомнение». Поэтому последнее слово должно быть за «судом гласным, общественным» [773] .
773
Театральная критика Власа Дорошевича. С.412–413.
Почти в каждом судебном очерке возникают «проклятые вопросы», без разрешения которых нет истинной справедливости. Но именно от них «спасает общество» герой очерка «Прокурор», утверждающий, что «если б все преступления рассматривались так же подробно, как Достоевский рассмотрел преступление Раскольникова или Толстой — Никитино и Матренино, на свете не было бы правых людей, все были бы виноваты». У прокурора же, все «просто»: «злая воля», поэтому «величайший благодетель человечества» это Ломброзо, согласно которому, ежели убил, значит «такая шишка на голове есть — не убить не мог». Отсюда понятно, что в общем «на свете хорошо — дурно живется только людям со злой волей» (IX, 70–74). «Прокурор» — близкий к рассказу художественный очерк, в центре которого не конкретная личность, а тип (это слово не случайно стоит в подзаголовке). Художественную галерею типов судебной системы продолжают такие очерки-портреты как «Защитник вдов и сирот», «Защитник железных дорог», запечатлевшие адвокатов, сколачивающих капитал на человеческих несчастьях и увечьях.
Были случаи, когда Дорошевич вступал в прямую полемику с адвокатурой, как, к примеру, во время рассматривавшегося в Одессе в 1894 году дела о гибели парохода «Владимир». Известный одесский адвокат и общественный деятель Л. А. Куперник был уязвлен претензиями со стороны фельетониста «Одесского листка» и выступил с «Открытым письмом», в котором возражал против «упреков и поучений» в адрес гражданских истцов, действовавших на этом процессе. Он назвал «нападки на адвокатуру» «мелкою фельетонною монетою, на которой надписи и изображения настолько стерлись, что иной раз можно усумниться, монета ли это». Журналисту было предложено «заявить печатно», что он признает «правильность объяснений» адвоката и берет назад «несправедливость» своих утверждений. Не собираясь «ни „учить“, ни „лечить“ русскую адвокатуру», Дорошевич в своем ответе сначала припомнил, что еще Щедрин называл адвокатов Балалайкиными, а затем перешел к самому главному: «Большое самомнение со стороны г. Куперника думать, что целые фельетоны пишутся исключительно для 15 человек, гражданских истцов, в числе которых состоит г. Куперник. Газеты издаются для публики, и не гг. адвокатам, а публике я объяснял, что адвокат на суде не услужающее лицо, потому что публика, читая об этих „забеганиях вперед“ с услугами прокурорской власти, могла подумать, что адвокаты так и должны быть услужающими г. прокурора.
Публике, а не гг. адвокатам объяснял я ту пропасть, которая отделяет гг. поверенных
774
Одесский листок, 1894, № 144.
Искренняя благодарность, признательность, восхищение звучат в его очерках, посвященных гордости русской адвокатуры, таким борцам за справедливость, как Федор Плевако, Петр Миронов, Николай Карабчевский. О последнем он скажет в дни юбилея Николая Платоновича: «Каждый процесс, раз за него берется Карабчевский, приобретает большой общественный интерес. Это потому, что во всяком явлении он ищет его общественное значение» [775] . Принцип важнейший в судебной публицистике Дорошевича, заставивший его взяться и за освещение сложнейшего «мамонтовского дела», суд по которому начался в Москве в июне 1900 года. Крупный предприниматель и меценат, организатор Московской частной русской оперы Савва Иванович Мамонтов был обвинен в финансовых злоупотреблениях. Имея в виду создание серьезной промышленной базы для строительства железных дорог, он, по согласованию с министром финансов С. Ю. Витте, в 1890 году взял в аренду у государства Невский судостроительный и механический завод. Деньги на его реконструкцию, в том числе беспроцентные ссуды под залог собственных паев по завышенным оценкам, были привлечены из средств Общества Московско-Ярославской железной дороги. У последней образовался дефицит, а выстроенный к 1897 году отрезок магистрали от Архангельска до Вологды доходов еще не приносил. Начались волнения среди акционеров. Надеясь на поддержку Витте, передавшего ему подряд на строительство новой, Северной железнодорожной линии Петербург — Вологда — Вятка, Мамонтов в 1898 году взял крупную ссуду в Петербургском международном коммерческом банке под залог контрольного пакета акций Архангельской железной дороги. Но правительство отозвало концессию на строительство Северной дороги. Мамонтов пытался выкрутиться, делая новые долги. Акционеры потребовали выплаты дивидендов, на что не было средств, и 11 сентября 1899 года его арестовали. Спустя четыре дня Дорошевич выступает со статьей, цель которой создать вполне определенное общественное мнение о Мамонтове и его деле. Он пишет о том, как редки в России «люди энергии, предприимчивости и смелого, широкого замысла» и «с какими „палками в колесе“ приходится считаться на Руси деятельному и предприимчивому человеку». И особо отмечает, что у нас не могут простить того, что не только русская промышленность, но и «русское искусство многим обязано Мамонтову», который первым «нашел Шаляпина, а казенная сцена взяла уже знаменитого артиста». Купец должен бить зеркала в загородных ресторанах, иметь дорогих содержанок. Но создать оперный театр, организовать в Абрамцеве творческий приют для замечательных художников и мастеров народных промыслов — это блажь. Завистники и недоброжелатели шептались по углам о том, что «у Мамонтова неладно», публиковали «намекающие» статейки, которые «систематически рвали человеку кредит» [776] .
775
Адвокат//Русское слово, 1904, № 345.
776
С. И. Мамонтов//Там же, 1899, № 140.
Явно заказной была и опубликованная в газете «Сын отечества» статья Александра Яблоновского «Услужливый журналист» — отклик на стремление Дорошевича защитить Мамонтова. Яблоновский отзывался о газете «Россия» «как о своего рода бюро для защиты скомпрометированных плутократов вообще и С. И. Мамонтова в особенности». В деятельности последнего, «как оперного импресарио, как промышленника, как железнодорожного строителя и пр. и пр.», по его мнению, «можно было наблюдать не одни только радости». Влас не остался в долгу и обвинил коллегу в «либеральном сыске», подчеркнув, что величайшим оскорблением для журналиста является обвинение, что он в своих отзывах руководствуется «посторонними соображениями». Яблоновский саркастически развел руками: «Я совершенно убежден, что г. Дорошевич славословит и раболепствует вполне бескорыстно» [777] .
777
Сын отечества, 1899, № 255.
Жизнь подтвердила: Дорошевич видел больше и лучше других в личности Мамонтова. На проходившем в Москве процессе по «мамонтовскому делу» (судили, кроме самого Мамонтова, его брата, сыновей, председателя правления общества Архангельской дороги К. Д. Арцыбушева, начальника коммерческого отдела М. Кривошеина) довольно скоро выяснилось, что не было злоупотреблений в личных целях, что все траты шли на повышение качества работы и технические усовершенствования. Защищал Мамонтова Федор Плевако. Все обвинения уголовного порядка суд присяжных снял. Но деньги акционеров Общества Архангельской железной дороги (6 миллионов рублей), вложенные в Невский механический завод, Мамонтова обязали вернуть, что он и сделал за счет личных средств и имущества. Разоренный, он вынужден был прекратить как свою деятельность по строительству железных дорог, так и меценатские дела. Дорошевич следил за перипетиями процесса, посвятил ему несколько очерков [778] . То ли на «Россию» было оказано какое-то давление, то ли повлияли какие-то другие обстоятельства, но, опубликованную 10 сентября статью «Г-н Мамонтов», посвященную оправданию промышленника и данному им по этому поводу интервью в Париже, он снабдил примечанием: «По независящим от меня обстоятельствам я не мог в свое время окончить критический разбор мамонтовского дела». Спустя полтора десятка лет, в первую мировую войну, он напомнил о заслугах Мамонтова как строителя железных дорог: «Два колодца, в которые очень много плевали, пригодились. Интересно, что и Донецкой и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. „Мечтателю“ и „Затейнику“, которому очень много в свое время доставалось за ту и другую „бесполезные“ дороги — С. И. Мамонтову <…> Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в трудную годину. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в „Каменщиках“, которого осудили. Оправдали…»
778
Мамонтовское дело//Россия, 1900, №№ 417, 418, 420–422. См. также: Мамонтовская эпопея//Русское слово, 1901, № 255.
Вспомнил он тогда же и о суде над предпринимателем: «Я помню этот суд. Было тяжко <…> И как с благодарностью не вспомнить сейчас „Мечтателя“, „Затейника“, „московского Медичи“, упрямого старика С. И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью». И в который раз Дорошевич вынужден прийти к выводу: «Должно быть, мы очень „любим“ наших выдающихся людей. Потому что бьем их без всякого милосердия» [779] .
779
Русский человек//Русское слово, 1915, 22 мая.