Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
Тема, начатая в 1900 году фельетоном «Госпожа цивилизация», находит продолжение в развенчании понятия «двадцатый век» как символа человеческого прогресса, эры торжества гуманистических ценностей. «Культура, прогресс» — это всего лишь «слова, пустые как звон», это «лак, очень дешевый и быстро портящийся», который покрывает «варварство Европы» и сходит на фоне тех же китайских событий, когда происходят «массовые, зверские убийства, грабежи, жгут библиотеки, разрушают храмы». «Свой Трансвааль» есть и у Германии, не останавливающейся перед преследованием в Познани даже польских детей и их матерей. Власти Пруссии проводили усиленную германизацию Восточной Силезии и живших там поляков, для чего ландтаг принял специальный закон, были случаи физического наказания детей, не желавших учиться Закону Божию на немецком языке. «И все это после стольких веков христианства, после стольких великих людей и учителей, после стольких успехов знания и морали». Поэтому парижская Всемирная выставка представляется всего лишь «иронической улыбкой судьбы», «пышным праздником внешней культуры» того мира, который одновременно показывает себя «таким же грубым, жестоким, варварским, каким был много сот лет тому назад». «Век, когда, ведя войну, состязаются в варварстве и зверстве, когда мучение женщин и детей составляет государственное дело, — почему это двадцатый, а не один из самых мрачных, зверских, затхлых и удушливых средних веков?» (V, 13–14). Этот вопрос словно прозревает грядущие гуманистические катастрофы столетия,
Дорошевич любит Запад, его культуру, ценит его блага и бытовой комфорт, которым предпочитает пользоваться ежегодно и подолгу. Но, несомненно, именно поэтому так остро реагирует он на все, что представляется ему извращением, деморализацией западной цивилизации, утратой национальной естественности. Впрочем, это, может быть, чересчур жестко сказано. В каких-то случаях лучше говорить о вполне определенной иронии, скажем, когда дело касается описания скачек Grand Prix в Париже, этого «праздника лошадиного культа» (V, 44). Нельзя не заметить, что при всей саркастичности стиля автор весьма тщателен в воспроизведении всех деталей традиционного соперничества английских и французских лошадей. Он знает, что читателю интересны эти подробности.
Раздражение более заметно в репортаже о традиционном «карнавале цветов» в Ницце, который «онемечился», имеет лицо «немца, до краев налитого пивом», с «настоящими швабскими усами». Здесь прорывается давнее неприятие «довольного, сытого, раскормленного буржуя», который стал главной фигурой на карнавале. Дорошевича буквально тошнит от его «сияющего самодовольством, плоского, пошлого лица». Отвратительна наводненность Франции марширующими бюргерами из Германии, этими «здоровенными, как немецкие вагоны, словно навек сколоченными людьми с такими усами, словно это не усы, а какие-то орудия для разламыванья стен, и прочными дамами, прочно одетыми и на редкость прочно обутыми, словно в железные ботинки» («Немцы и Франция», V, 20). Здесь очевидна перекличка с щедринским неприятием казарменного, нафабренного пруссачества в очерках «За рубежом». Дорошевич знает, что «из десяти иностранцев, едущих во Францию, если не восемь, то девять имеют главным образом в виду ознакомиться с легкостью тамошних нравов». Поэтому сутенеры в Ницце стали «хозяевами положения». Отсюда социальное напряжение, «экономические вопросы», с ними «приходится встречаться даже на bataillie des fleurs», «битве цветов», во время которой кто-то «в ответ на случайно попавший в него букетик запустил в трибуны» гаечным ключом (V, 115–123).
Не лучшее впечатление производят и традиции западной демократии: во время парламентских выборов во Франции соперники пускают в ход шантаж, слухи, прямые оскорбления. В Париже весной 1902 года он видел, как «le peuple souverain», державный народ, избирает себе правителей.
«И все, ищущие власти, почета или наживы, все, желающие „поправить свои дела“, рассказывают все, что они знают друг про друга.
Кандидаты-депутаты, правда, сами не дерутся.
Награждают друг друга пинками, зуботычинами и затрещинами нанятые для этого „камло“, играющие роль народа, восторженного или негодующего, на собраниях, где кандидаты произносят речи к избирателям» [964] .
964
Выборы//Там же, № 126.
Щедринский образ «республики без республиканцев, с сытыми буржуа во главе» проступает в фельетонах «Первый дебют» и «Эмбер». В палате депутатов Дорошевич встречает упомянутого еще автором «За рубежом» Бодри д’Ассона, продолжающего, как и двадцать лет назад, кричать: «Долой жидов! Долой франк-масонов!» Это несомненный прямой предок российского помещика Маркова-2-го, который вот-вот взберется на трибуну Государственной Думы.
«Европейское общественное мнение»? Это выражение способно вызвать только саркастическую усмешку. Одиннадцатый международный конгресс мира собирается в столице княжества Монако Монте-Карло, «среди игроков и кокоток <…> будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут». Не случайно именно в «государство терпимости» проповедовать «идею всеобщего мира» ринулась «толпа лжеученых, лжеписателей, лжемыслителей», привлеченных «предложением удешевленного проезда, почти бесплатного пребывания, увеселений и триумфов» («Конгресс в вертепе», V, 157–158). Как это похоже на нынешние разнообразные тусовки с теснящимися у столов с дармовой жратвой халявщиками. И как поистине бессмертно тщеславие «маленьких французских буржуа, немецких „советников“ в отставке, петербургских чиновников, взявших отпуск на 28 дней, помещиков чахлых и заложенных имений, хлебных комиссионеров с юга России», млеющих от восторга оттого, что на набережной в Ницце они могут раскланиваться с герцогиней Ларошфуко и графиней Латур, а за табльдотом в дешевой гостинице обсуждать их визиты и балы, о которых они узнают из газет. Можно сказать, что через столетие шагнул герой рассказа Дорошевича «Ницца» Жан Загогуленко, по паспорту «сын коллежского секретаря», сумевший случайно оказать мелкую услугу принцессе Астурийской (та забыла кошелек, и он одолжил ей в лавочке два франка на покупку открыток) и с той поры считавший, что «особые отношения» связывают его не только с нею, но и с другими представителями знатных родов Европы. Впрочем, все кончилось тривиально: «ничего не подозревавшая» принцесса вышла замуж за герцога, а Загогуленко «женился на дочери своей прачки» (V, 99–113). В одном ряду с этими героями и такой колоритный по-своему тип, как римский газетчик Контадини, пишущий о светской жизни под псевдонимом Розовый Дьявол. Читая его репортажи с упоминанием графов, маркизов, герцогинь, кардиналов и послов, можно было вообразить, что автор завсегдатай аристократических салонов. На самом деле он знает только дворецких, кучеров и лакеев титулованных особ, от которых и добывает информацию «для своей светской хроники». Поневоле задумаешься: «Какой хороший журналист погиб в этом лакее или какой хороший лакей погиб в этом журналисте?» [965] А вот русские туристы в Италии: восторженный поэт Пончиков считает, что «смотрит на мир глазами Нерона», циник Ситников прохаживается насчет Мессалины — «была бабец невредный», нудно «регистрирует памятники» учитель Благоуханский (рассказ «Рим») — эти типы вполне вписываются в галерею, начатую Иваном Мятлевым в «Сенсациях и замечаниях госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже», по-своему продолженную Николаем Лейкиным в «Наших за границей».
965
Журналист//Там же, 1903, № 136. Републикация: Розовый Дьявол//Журналист, 1968, № 12. С.74–75.
Несколько очерков Дорошевич посвятил набиравшей силу итальянской мафии. Ее гнездо, Сицилию, он назвал «Сахалином Средиземного моря». Задающее здесь тон всей жизни преступное сообщество, члены коего именуются galantuomi, «благородными» (в России, замечает автор, «их называли бы просто кулаками»), тесно связано с враждующими между собой феодалами-синьорами и извлекающей свою выгоду из этих конфликтов местной властью. Сицилийский крестьянин вынужден за высокую плату брать землю в аренду у «кулаков», которым в свою очередь сдают свои латифундии синьоры. Поэтому
Католичество научилось «перехватывать» «всякие течения». Первостепенное внимание обращено на «новорожденный социализм». Недаром «на знамени Ватикана появился новый девиз: борьба с социализмом». И вот «Лев XIII, чтобы обезвредить новое движение, решил взять его в свои руки». Но Ватикан «не видит со своего холма» «Италии Гарибальди и Виктора-Эммануила», старается не замечать, что «антиклерикальные демонстрации» собирают «чуть не поголовно все население города». И это в Италии, «ближайшей дочери церкви». А ее «старшая дочь», Франция, «изгоняет конгрегации и даже грозит расторжением конкордата». И в Испании, «преданнейшей дочери церкви», «духовные процессии приходится охранять войсками», а патер боится народа и перед выходом на улицу «должен переодеваться в штатское платье». В общем, «под зданием католичества трещат основы в то время, как блестяще украшается его фронтон». «Латинская вера теряет латинские страны. Она теряет свою главную власть — власть над народом. При этом плохое утешение — добрые отношения с правительствами, которые, по словам самой же католической церкви, проходят». Признавая, что 25-летний понтификат Льва XIII был ознаменован «рядом блестящих дипломатических побед», отдавая должное высокой образованности папы и его стремлению модифицировать католическую социальную доктрину, Дорошевич делает акцент на «упадке духовного владычества» католической церкви (V, 246–248).
В очерках «Папа», «Ватикан», «25 лет владычества над миром» перед читателем разворачивается во множестве подробностей жизнь Ватикана и самого папы. Для того чтобы своими глазами увидеть быт апостольской столицы, пришлось надеть маску. Об этом он рассказал в письме к Туркину: «Когда-нибудь я напишу „Как я попал в Ватикан“. Это будет самая юмористическая из моих вещей. Вам пишет сейчас не журналист, не россиянин Влас, не православный, а благочестивый, набожный католик, по профессии адвокат (журналистов Ватикан не любит и боится), по образу мыслей преданнейший сын святой католической церкви, ему необходимо:
— Получить благословение из рук святого отца, видеть его августейшую особу и слышать дорогой голос.
Сам монсеньор двора его святейшества папы удостоил адвоката получасовой беседой <…> Папа, однако, очень плох. Каждое утро, входя к нему в спальню, ждут: а не почил ли старичок?» [966]
Вряд ли Дорошевичу удалось получить аудиенцию у папы. 94-летний Лев XIII угасал, его смерть, о близости которой шептались на всех углах в Риме, постоянно передавали информационные агентства, наступила 20 июля 1903 года. Кончина pontifex maximus, согласно давнему обычаю, была сигналом для начала открытого грабежа. Впрочем, воровство начинается, когда папа еще умирает, «пока еще не опечатано имущество, прислуга Ватикана кидается хватать, кто что может, кто что успеет». В то время как папский двор «кишит интригами» на предмет «кому быть новым папой», начинается разгром покоев понтифика. Такова веками установившаяся традиция. Тащат драгоценности, произведения искусства, посуду, мебель. «Одни сражаются насмерть из-за честолюбия. Другие дерутся из-за вещей, которые тащат» (V, 196). Это своего рода апофеоз той атмосферы лицемерия, интриг, попрошайничества и вымогательства, которая царит в ватиканских дворцах и на подступах к ним. За пять франков можно купить посмертное отпущение грехов. Одна цена за осмотр копий в галерее «папской живописной мастерской» и совсем другая за знакомство с оригиналами. Буквально на каждом шагу ватиканская челядь взимает плату — за то, что «у вас взяли палку», за то, что провели в «особый гардероб», за то, что «отперли особый кабинет». И все это посреди сора, паутины, грязи и запустения великолепнейших дворцов.
966
РГАЛИ, ф.891, оп.1, ед. хр.14, л.34.
В известной степени итальянские очерки Дорошевича предвосхитили нравоописательные мотивы написанных спустя десять лет «Сказок об Италии» Горького. Как и в других странах, в Италии Дорошевич проявляет особенный интерес к народным преданиям. В Палермо он пишет сицилийские сказки и легенды «Женщины», «Неудачник Пепе», «Поцелуй», «История кавалера Спано» (опубликованы в «Русском слове» в марте 1903 г.). Точнее — записывает то, что слышал в селениях, прибрежных городках «прекрасного острова, под голубым небом и горячим солнцем». И неудачник Пеле, у которого вместо апельсинов и лимонов вырастают кактусы, и расколдованная любовью герцога Руджиеро принцесса Розамунда — герои народной мудрости и фантазии. В тот же период (лето 1903 г.) Дорошевич обращается к фольклорным образам и сюжетам, привлекшим его внимание во время поездки по Балканам. «Македонские легенды» [967] с их суровыми героями, действующими в жестокой атмосфере национально-религиозного противостояния, по сути запечатлели развитие реальной балканской трагедии, достигшей своего ужасного пика в конце двадцатого века.
967
Русское слово, 1903, №№ 149–151. См. также: Дорошевич В. М. Сказки и легенды. Минск, 1983.