Внуки красного атамана
Шрифт:
Свет в курене вдруг погас. Ребята продолжали сидеть под бузиной, зевая и почесываясь. Станица спала. Все было мягко придавлено предрассветным паточным сном. Но расцепить слипающихся век не хватало сил. Крепко спали даже самые злые собаки.
Но вот посреди станицы, где-то у колхозного двора, подал голос чей-то петух. Отозвался второй - с другого края станицы. Петух вдовы хрипнул, пробуя голос, и рявкнул: "у-у-а-р-рре-у!". Это было великолепное "кукареку" перекатное, басовитое, со стариковской хрипотцой.
– Ого!
– поразился Степа.
–
И потом эстафетой от двора ко двору по всей станице пронесся шквал разных петушиных голосов. Но лучше всего исполнил "кукареку" опытный петух вдовы. Он, видимо, сознавал свое превосходство и кукарекал раз за разом, разгоняя у ребят прилипчивую дрему.
На рассвете послышался сухой, ударяющий по нервам скрип отворяемой двери куреня. Егор навел наган. Вытянул шею. Одеревенел.
Вышла Казарцева с подойником, зевая и почесывая голову. Подняла корову. Ребята услышали звон тугих молочных струй о дно подойника, облизали пересохшие губы. Потом Казарцева стряпала в кухоньке, а они по-собачьи жадно ловили ароматнейшие запахи яичницы со свежими помидорами.
Никто больше не выходил из куреня, и Гриня с досадой и обидой сказал Егору:
– То был Осикора. Я ж тебе говорил, шо треба було...
– Цыц!
– оборвал Егор.
– Казарцева услышит... Шепотом.
– Осикора там. Бачишь, вона ему яичницу понесла.
– А может, своему хахалю, твоему дядьке, а? Гриня открыл было рот, но ничего не сказал.
– То-то и оно-то!
– добавил Егор.
Взошло солнце. К ним в бузину заглянул красный, с золотом, петух вдовы, восхитивший их своим перекатным "кукареку". Посмотрел на них презрительно и, не теряя достоинства, неторопливо удалился к своим курам.
Снова появилась Казарцева, на этот раз с узелком в руках. Дверь прикрыла, но оставила незапертой. Она в своем поведении не выказывала ни беспокойства, ни озабоченности: как будто в доме у нее не было никакого гостя. Беззаботно щелкая семечки, она ушла в сторону бригадного двора.
Гриня вскочил:
– На бога не молыся, от черта не хрыстыся! Дай мне наган, я пойду в хату, узнаю, там он, чи нэма... Сердца горыть?
– Сядь, придурок! Не дам нагана, - ответил Егор с яростью: он подумал о том, что Гриня подозревает его в трусости.
– Сядь и молчи.
– Степа потянул за руку.
– Здорово психуешь.
Гриня вытаращил глаза, поморгал, плюнул и сел. Подождали еще, изнывая от жажды, голода и усталости. Егор мучительно зевал, а Степа, развлекаясь, крестил его широко раскрытый рот.
– Эге! Степа, глянь, твой дед сюда чиликает, - удивленно сказал Гриня. Грец его тут не бачил!
Евтюхов, шаркая ногами, обутыми в подшитые валенки, шел через выгон к куреню Казарцевой.
– Сейчас будет концерт, - сказал Степа. И в то же мгновение Егор увидел высокого, плечистого. человека в защитной красноармейской форме.
– Осикора!
– прошептал Степа.
Тот стоял в проеме открытой двери куреня с двустволкой в руках и, усмехаясь, медленно поднимал ее на уровень глаз. Стволы, казалось, нащупывали их в бузине. Егор не
Когда они подняли головы, Осикора исчез. Дверь оставалась открытой. Растерянно вскочили, Егор взвел курок. Но тут из куреня послышалась веселая песня, и во двор вошел Евтюхов. Постучал в окно.
– Эй, хозяин, а ну-ка покажись на глаза Советской власти. Осикора вышел, поглядел на невзрачного Евтюхова сверху, поздоровался вполне вежливо.
Старик не ответил на приветствие. Стал фертом перед ним, оглядел с презрительной усмешкой:
– Ты не в меня стрелял?
– Ну что вы!.. Ружье теткино чистил, заржавело.
– Стало быть, появился поджигатель, живой и здоровый? И гнус сибирский тебя не слопал?
– Как видите - не слопал.
Осикора отвечал сдержанно, оглядывая Евтюхова с долей любопытства и недоумения.
– Красавец вырос, в гроб твою мать!
– то ли с с восхищением, то ли с ненавистью сказал Евтюхов.
– Вы не кляните мою мать, а то я приведу вас в порядок, - побледнев и отступив на шаг, сказал Осикора.
– И каким макаром? Стрелять в меня будешь? Али жечь? А ну, показывай документы. Как ты попал сюда и по какому праву? Тебе еще надо сидеть в тюрьме, а ты наш воздух портишь, поджигатель.
– Я не сидел в тюрьме, а был на высылках, строил железную дорогу. И я ничего не поджигал... Вы же знаете, кто поджигал...
– Ты что, разжалобить меня хочешь, сопливый контрик? Пожалели вы мою дочь?! Показывай документы, а то погоню в Старозаветинскую!
– Кто вы, собственно, такой? Я показывал документы милиционеру.
– То милиционер, а я уполномоченный от Советской власти! И ты меня знаешь, чтоб ты луснул! Дочь мою сожгли, сволочи!.. Что я, цацкаться с тобой буду? Документы!
– и он протянул вперед руку ладонью кверху, не глядя на Осикору, не сомневаясь, что тот положит в нее требуемые документы. И Осикора положил, вынув их из бумажника. Евтюхов листал паспорт, отведя его на длину вытянутой руки. Читал какие-то бумажки, двигая запавшими губами и жуя редкие усы, хмыкал недоуменно:
– Скажи на милость божескую!.. Благодарности!.. Разрешение на посещение родных мест... Подписано эн-ка-вэ-дэ... Десять суток... Ага! Ну живи, живи десять суток в родных местах.
Отдал документы Осикоре и пошел со Двора, чергая валенками.
Они слышали весь разговор.
– Что будем делать?
– спросил Егор. Что касалось его, то он бы сейчас плотно поел и завалился бы спать. У него пропал всякий интерес к Осикоре, который теперь не казался ему ни бандитом, ни кулаком с кровавыми руками. Но вот ради чего он появился в станице, где его родня оставила страшные следы, нужно выяснить.
– Не спускай с него глаз, Гриня! А мы пойдем со Степой, он поближе живет, поедим чего-нибудь и тебе принесем.