Внуки
Шрифт:
Они услышали последнюю строфу известной песенки об Англии.
— Ну, значит, о России не сообщалось, — быстро сказал Амбруст. — Вероятно, воздушный налет на Англию или потоплен какой-нибудь английский военный корабль.
— По-вашему, передавали не о России? — спросила Фрида.
— Нет, нет, хотя это довольно-таки странно, — с расстановкой произнес Амбруст.
II
Людвиг Хардекопф получил от своего сына Герберта письмо из Смоленска со штемпелем полевой почты. Герберт писал из России, что он переведен из военизированных отрядов трудовой повинности в комендантскую
Людвиг протянул письмо Гермине.
— Мальчик уже солдат. Летчиком стать захотел.
— Да, да, его год подошел, — сказала Гермина и прочла письмо, в котором сын ни единым словом не упоминал о ней.
— Призовут и Отто. Ведь трудовую повинность он уже отбывает.
— Что ж, каждый должен внести свою долю в общее дело, иначе мы не победим. — Она швырнула письмо на стол. — По-твоему, пусть русские в Германию придут, пожалуйста. Тебе это безразлично, я знаю.
— Ну, к чему ты опять завела эту волынку? — спросил он с упреком.
— Ты как был, так и остался социал-демократом, а им все равно, что бы ни случилось с их народом.
— Да замолчи уж, — устало сказал он.
— Это я слышу каждый вечер. Больше тебе нечего мне сказать. Если б у меня отнялся язык, ты был бы рад-радехонек. Вечно мыть, скрести, стирать, стряпать — на это я хороша, а сказать слово — это уж излишняя роскошь.
Людвиг Хардекопф встал; он еще сам не знал, что сделает.
Гермина между тем разошлась вовсю:
— Мне никогда не нравились социал-демократы, а ты… ты до сих пор с ними заодно. Не желаешь видеть, что времена нынче другие, что теперь…
Людвиг выбежал из комнаты, сорвал с вешалки шляпу и бросился вон из дому. Он ждал, что Гермина, как бывало неоднократно, выбежит вслед за ним на лестницу и на него посыплется брань. Но на этот раз Гермина не вышла. Она даже заплакала, сидела на стуле и плакала, сама удивляясь своим слезам. «Нервы все, — подумала она, — нервы». И тут уж разревелась в голос…
Людвиг так бежал по набережной канала, точно за ним гнались. У него перехватывало дыхание, и до сознания его не сразу дошло, что он несется со всех ног. Замедлив шаг, он глубоко, с облегчением вздохнул. Подальше, у моста через канал, стоят скамьи. Если они свободны, он сядет, отдохнет. В пивные он никогда не заходил, даже после таких сцен, хотя не раз думал, что, быть может, это было бы самое лучшее, по крайней мере — забудешься.
Людвиг Хардекопф ненавидел казарму и войну, но, будь он помоложе, он пошел бы добровольцем на фронт, только бы избавиться от этой женщины. Что ж теперь делать, куда податься? В прежнее время, когда мать и сестра советовали ему попросту разрубить этот узел и уйти от жены, он отвечал: а дети? Разве он имеет право лишить их отца? Предоставить их самим себе или, что еще хуже, Гермине? И он со всем мирился, все сносил. А теперь — Лизелотта умерла, Герберт в России, Отто отбывает трудовую повинность. Дом опустел. Но смеет ли Хардекопф огорчить своих взрослых сыновей и попросту уйти из дома, покинуть их мать? Герберт, правда, отдалился от матери, но Отто, младший, был настоящий маменькин сынок. Людвиг знал, что Отто, исполняя желание матери, был сначала в отряде пимпфов, а затем вступил в союз гитлеровской молодежи. Все это мать с сыном проделывали за спиной отца и, возможно, думали, что он ничего не знает. А Людвиг встречал прежних товарищей-социал-демократов; собираться им нельзя было, но они так же, как он, остались в душе социал-демократами. И при встрече с ним
На скамьях у моста в этот прохладный октябрьский вечер никого не было. Людвиг Хардекопф сел и, глядя на дома, стоявшие на противоположном тротуаре, думал: за каждым окном живут люди, такие же рабочие, как он. У всех жены, дети. Неужели все так же несчастны, как он? Почему именно на его долю выпала такая горькая участь? Неужели он на старости лет не заслужил хотя бы немного покоя и сочувствия? Ведь он всегда выполнял свой долг и за всю свою жизнь никому зла не причинил.
Он подумал о своей сестре Фриде. Не пойти ли к ней? Но, поразмыслив, не двинулся с места. Ему больше невтерпеж было слушать, как его жалеют. Вот уже тридцать лет они жалеют его, по никто за все эти годы не помог ему. Бедный Людвиг! — это был их неизменный припев. И если бы он бросился сейчас в канал, они тоже сказали бы лишь: бедный Людвиг!..
Его знобило. От воды тянуло холодом. Сгоряча он забыл надеть пальто. Он встал и в полной безнадежности поплелся той же дорогой назад.
III
Министериальдиректор Гейнц Отто Венер принимал на своей вилле, расположенной на берегу Хафельского озера, гостей из Гамбурга: государственного советника доктора Баллаба с супругой и штурмбанфюрера СС Рейнгардта Бернинга, тоже с супругой и дочерью.
— Дорогие друзья, — здороваясь, говорил своим гостям Венер, — к сожалению, вам придется довольствоваться только моим обществом. Жена просит извинить ее: она уже с неделю лежит, хворает. Полагаю, что придется послать ее на юг.
Никто не удивился. Не в первый раз случалось, что жена Венера именно тогда заболевала, когда приезжали гости. Поэтому никто даже не спросил, чем она больна. Посвященные, как доктор Баллаб и его супруга, ждали со дня на день, что все это разрешится громким семейным скандалом или же супруги разойдутся без шума.
Маленькое общество расположилось на веранде, обращенной к озеру. Все находили, что место для виллы выбрано идеальное… Особенно восхищалась всем фрау Баллаб, молодая, весьма эксцентрично одетая дама; она не могла налюбоваться чудесным садом на берегу озера, превосходным устройством и убранством дома.
IV
Женщины и после ужина остались на террасе; мужчины удалились в кабинет Венера «глотнуть чего-нибудь покрепче». Хозяин предложил гостям суматровские сигары, полученные из Голландии, и вино двадцатилетней выдержки — гунтерсблюмер борнпфад. Он продемонстрировал своим гостям и всякие «затейливые штучки», как он выразился, — старинные рисунки и картины французских и голландских мастеров, коллекцию ваз, горшков, кувшинов, чаш и подсвечников, приобретенных в одной оккупированной стране. Сам Венер от картин не был в восторге, но сказал:
— Говорят, они стоят безумных денег, черт их знает почему…
— Мне один закадычный приятель привез из Франции мадонну, — подхватил доктор Баллаб. — Чудесная вещь, барокко. Я коллекционирую мадонн. Слава богу, единственная страсть… Но на мадонн я уже истратил целое состояние.
Хозяин и гости с наслаждением попивали рейнское вино. Доктор Баллаб заметил:
— Да, господа, в этот самый час, когда мы так уютно сидим здесь тесной компанией, наши доблестные солдаты творят историю. Нелегко им приходится в России.