Во имя отца и сына
Шрифт:
– Я тебя не понимаю, - Климов освободился от объятий жены.
– Ты же видишь его впервые, откуда такой вывод? Это несправедливо, и вообще…
– Неважно, Петя. У меня особое чутье на людей. Поверь мне - я никогда не ошибаюсь. Фальшь я чувствую интуитивно. Я объективна, а ты нет, ты увлекаешься, переоцениваешь. И Посадов тоже. Ну что общего между вами? Ворчлив, капризен, как все неудачники и бобыли. Мнит себя гением. А таланта в нем… я что-то не обнаружила. Вырезку из газеты таскает с собой. Как-то все несерьезно, склочно.
Это было уже слишком. Стараясь
– Во-первых, Алексей Васильевич большой артист, по-настоящему народный, во всем значении этого слова. Талантливый и широкообразованный. Во-вторых, он чудесный человек, прямой и порядочный. Таких я люблю. В-третьих, он мой друг.
– Климов остановился и, посмотрев прямо в лукавые глазки жены, добавил самое главное с сознательно подчеркнутой интонацией: - А друзей, дорогая моя, для себя я привык выбирать сам. Без совета и подсказки. Это моя слабость. И с ней, с этой моей слабостью, все всегда считались, зная, что я неисправим. И тебе хочу доложить: да, я неисправим, таков я есть!
Последние слова он произнес добродушно, улыбаясь, затем подошел к жене и поцеловал ей руку.
Белла приняла к сведению заявление мужа.
В школе во время большой перемены преподавательница литературы показала Елене Ивановне Глебовой газету с фельетоном. Елена Ивановна вспыхнула, пробежала фельетон и, собрав все самообладание, ответила:
– Я знаю: это фальшивка. Личные счеты. Инспирировано. Поповин действительно никакой не герой. Мелкий авантюрист.
Учительница с притворным сочувствием добавила:
– Я понимаю, вы тут ни при чем. И потом вам, конечно, трудно быть объективной. Ну а что вы скажете по поводу второго фельетона?
– Она подала газету с опусом Гроша и Озерова, рассчитывая вторым ударом сразить Елену Ивановну, которую "идейно" недолюбливала.
Учительница изо всех сил старалась не отставать от моды, приходила в восторг от новоявленных гениев в литературе и искусстве, призванных заменить Льва Толстого, Чайковского, Репина. Мельком взглянув на газету, Елена Ивановна не побледнела, не выронила ее из рук. Она спокойно улыбнулась. И это обескуражило преподавательницу литературы.
– Дешевая провокация. Жалкая и гнусная, - ровным голосом, будто речь шла о постороннем человеке, сказала Глебова, возвращая газету.
– Ну, знаете ли… - только и могла произнести та, отходя в сторону.
В этот день Елена Ивановна в школе не задержалась. По пути домой еще нужно было забежать в поликлинику. Врач, уже немолодая, седеющая женщина, несколько флегматичная, устало взглянула в лечебную карточку пациентки, осведомилась:
– Вы не родственница того Глебова, о котором сегодня два фельетона?
– Жена, - твердо
– Я вам сочувствую, - не меняя интонации, сказала врач.
– Благодарю вас. Но это провокация, - стараясь себя сдержать, добавила Елена Ивановна.
– Все равно. Какое это имеет значение? Такое не прощают.
– Не понимаю, что вы имеете в виду?
– Слова врача насторожили ее.
– Такие всегда плохо кончали. Прошлое не повторится. Нет, никогда, - туманно пояснила врачиха.
– И знайте: вашим детям придется расплачиваться за отца. Такого не прощают, - повторила она полушепотом.
– Вы угрожаете?
– вспыхнула Елена Ивановна и встала. Руки ее задрожали, из глаз готовы были брызнуть слезы.
– Нет, мне просто вас жаль. Вы такая симпатичная…
Это было брошено в лицо с откровенной наглостью человека, уверенного в своей неуязвимости.
Возвращаясь из поликлиники домой, Елена Ивановна не шла, а бежала, подстегиваемая нарастающим чувством тревоги. Ей казалось, должно что-то произойти ужасное, непоправимое. Теперь она думала не о муже, которому грозила опасность, а о детях. В ушах все еще звучал монотонный угрожающий голос врачихи, а ее взгляд, злобный и холодный, горел такой ненавистью, от которой не жди пощады.
Елена Ивановна решила никому об этом не говорить.
Дома она взяла газеты и теперь уже внимательно прочитала оба выступления. Читала и чувствовала, как неукротимо надвигается на нее тревога и вместо негодования закрадывается растерянность. Она тревожилась за мужа, знала, что эту подлость он примет близко к сердцу, опасалась, как бы сгоряча не совершил какого-нибудь необдуманного шага. Позвонила на завод, и, когда Людочка ответила, что Емельян Прокопович в райкоме, Елена Ивановна еще больше заволновалась. А тут еще Русик подошел, тихий, виноватый, с застывшей слезой на глазах, и доложил, что ему сегодня поставили "кол" по поведению.
– А что случилось?
– рассеянно, скорее машинально спросила Елена Ивановна сына.
– Я подрался с Геной.
– Из-за чего?
– А что он врет?
– взволнованно заговорил мальчик, готовый вот-вот расплакаться.
– Он сказал, что мой папа хулиган и кляузник. Что про него в газете написано. А я сказал, что это неправда, что он сам кляузник. А он все дразнился: "Хулиган, хулиган, сын кляузника". Я его ударил кулаком. И совсем не сильно. По носу… У него кровь пошла. Совсем немножко.
Мальчик ожидал со стороны матери серьезных упреков и ощетинился к защите. А Елена Ивановна, потрясенная этим фактом, тихо и даже ласково сказала:
– Не надо было драться, мой мальчик.
– А что он говорит неправду?! Пускай не выдумывает!
– Он глупый.
– Ну вот, - уже совсем успокоился Русик, поняв, что ругать его не будут.
– А глупых бьют.
Это было ужасно. Дети сильно любят отца и гордятся им. И вдруг такая гнусная грязь! Елена Ивановна убрала осе газеты. Русика еще можно как-то успокоить А как быть с дочерью? Небось и она уже знает.