Во имя отца и сына
Шрифт:
Отец Мусы, политрук пограничной заставы Махмуд Мухтасипов, погиб в неравном бою с фашистами в первый день войны - 22 июня 1941 года. Отец Димы, Максим Иванович Братишка, начавший войну на одном с Мухтасиповым участке границы, прошел большой путь от лейтенанта-летчика до генерала и теперь занимает важный пост в Вооруженных Силах страны. Муса родился в огненном девятьсот сорок первом. Дима - годом раньше. Отцы не знали друг друга, но вместе проливали кровь свою в священной битве. Сыновья встретились и познакомились совсем случайно, и дружба их скреплена не кровью, а коньяком в ресторанах Москвы.
Вот и сейчас они сидят за одним столиком в большом сумрачном зале ресторана "Метрополь" под высоким куполом витражного потолка и пьют коньяк, закусывая тонкими дольками лимона: на большее денег не хватило. Изредка они бросают
Белобрысый, стройный Дима (или просто Дин) одет в темный дорогой костюм и белоснежную нейлоновую сорочку с модным заграничным галстуком. На ногах - черные остроносые мокасины и пестрые эластичные носки. Мягкие, с шелковистым отливом волосы аккуратно пострижены под польку, зачесаны назад и тщательно приглажены. Глубокие светло-голубые глаза полны меланхолии и грусти. Ему всего двадцать один год, а на его бледном лице лежит печать усталости, будто юноша уже успел побывать во льдах Антарктиды, плавал на атомной подводной лодке к Северному полюсу, написал "Хождение по мукам" и, может быть (пока это глубокая тайна), фотографировал обратную сторону Луны с космического корабля. Словом, изведал все в жизни - любил, страдал и, все познав, не то чтобы разочаровался, а просто устал. Он ничем не напоминает стилягу-тунеядца или преуспевающего модника-пижона, заполнявших собой в шестидесятые годы проспекты и рестораны крупных городов, туристские базы, дома отдыха, страницы "Крокодила" и витрины "комсомольских прожекторов". Он не то, что его приятель Муса, или Мусик-Хол (впоследствии просто Хол), наряженный в пестрый свитер грубой вязки, с постоянной нагловатой ухмылкой тщедушный субъект с остро торчащими лопатками, впалой грудью и мутными настороженными глазами профессионального бездельника. Его прическа, напоминающая лошадиную гриву, черной челкой спускается до самых бровей и закрывает лоб. Давно не стриженные жесткие волосы свисают сзади на широкий ворот свитера. Но Хол умеет нравиться женщинам, особенно молодым, увлекающимся девицам: "В нем что-то есть".
Дима и Муса говорят о деньгах, которых им так не хватает, о девочках, которых больше, чем денег, но иные из них тоже обожают деньги. Итак, все дело в деньгах, только в деньгах, и разговор идет вокруг них.
– Генерал железно отказал. Во всяком случае, до января, - говорит Дин, безнадежно кивая головой и глядя в пространство.
– Ма пуста и бесперспективна, - в тон ему произносит Хол, брезгливо выпуская дым сигареты. Затянувшись, он небрежно отводит в сторону руку с папиросой, чуть ли не касаясь пальцем, украшенным дешевым перстнем, соседнего стола. "Ма" - это значит "мама".
– Где выход, капитан Дин?
– цедит сквозь зубы Муса, втыкая окурок в пустую рюмку и скользнув по лицу приятеля взглядом.
– Шевели мозгой, Хол. Прояви инициативу. Новый год на носу.
– Была надежда на шефа. Но… увы: последнее время он свиреп и не расположен ко мне. Между прочим, ты ему лег на душу… Разве что попросить для тебя?
– Думаешь, выгорит?..
– Надо дерзать, капитан Дин.
– Пробуй, Хол. Что надо взамен?
– Дима смерил Мусу требовательным взглядом, ожидая ответа.
– Что с тебя возьмешь? Познакомишь с излишками.
– Надеюсь, Эла, Ава и Лика его уже не интересуют?
– Ты трезво мыслишь, капитан Дин. Он их знал до тебя.
Говорили вполголоса, потому что рядом за их столиком сидела незнакомая пара: красивая женщина, с проседью в темных постриженных волосах, большеглазая и задумчивая, и мужчина, крутолобый, властный, с величественной осанкой. "Артисты", - решил Муса и высказал свое предположение другу. Дима поднял накрашенную бровь: "Ну и что?"
Юля Законникова не была актрисой, если не считать ее участия в спектаклях народного театра при своем заводе. Отец Юли, командир партизанского отряда, был убит гитлеровцами. Что касается мужчины - Муса не ошибся: Алексей Васильевич Посадов, один из учеников Станиславского, сейчас руководил народным театром при заводе "Богатырь", где Юля работала чертежницей отдела главного конструктора. С 1941 года Алексей Васильевич живет один: война разлучила его с женой.
Посадов старше Законниковой почти в два раза: ей двадцать семь - ему шестьдесят. Посадову казалось, что в этом возрасте разница лет не имеет никакого значения. Юля ему нравилась. Долгие годы одиночества породили в нем потребность в близком человеке. Он надеялся, что Юля сможет стать ему
Приглашение старого актера поужинать в ресторане Юля приняла с удовольствием. Посадов был интересным собеседником, его приятно было слушать.
Занятые разговором, Посадов и Юля не прислушивались к репликам юнцов, сидящих за их столом. Лишь изредка Алексей Васильевич бросал уничтожающие взгляды на Мусу: он не терпел такого сорта людей. Муса отлично понимал это, но не смущался. Напротив, как бы мстя Посадову, он строил глазки Юле. Шумел оркестр, безголосая, в чешуйчатых блестках певица гнусавила что-то о любви. Сквозь грохот барабана и визг саксофонов Муса шептал своему приятелю, кивая в сторону Юли:
– Зрела. А хочешь, я уведу ее от этого предка?
Муса встал и, выламываясь на кривых ножках, обтянутых узкими штанами, обратился к Юле:
– Разрешите?
Она посмотрела на него удивленно.
– Не танцую.
"Ну что?" - спросил торжествующий взгляд Димы.
– Перезрела, - пробормотал Муса.
Не обращая внимания на Мусу, Посадов продолжал:
– Пожалуй, надо бросать самодеятельный театр.
– Слова его прозвучали еще нерешительно, в них слышался вопрос.
– Почему же, Алексей Васильевич? Поставили три спектакля. И какой успех!
– Поставили. А толку что? Не вижу смысла. Сколько сыграли спектаклей? Шесть. Всего шесть. Я теперь убежден, что "в условиях Москвы заводской народный театр не нужен. В провинции, где нет профессиональных театров, там - да, необходим. Там он нужен не только заводу, а и всему городу. А тут, где десятки профессиональных театров, тут он ни к чему. В Москве должен быть один народный театр, который смог бы дать публике то, что редко видишь в наше время на сценах профессиональных театров: героику. И назвать его - народно-героический. И репертуар соответственный - без пошленькой иностранщины и отечественной дребедени, без режиссерских выкрутасов, когда не поймешь, где артисты, где зрители. Пора возродить национальные традиции в духе Щепкина и Станиславского, Гоголя и Горького. Вот что надо! Не "Двое на качелях" и не "Трое в постели", а возвышенное: чистое, сильное, чтобы не пятки щекотало, а волновало душу!
Она дала ему закончить. Сказала:
– А вы сделайте из нашего заводского такой театр. Ведь вы можете.
– Сделать все можно. Были бы условия… И смысл, - отрывисто, с усилием, приглушив голос, хмуро ответил артист.
– Пойдите к новому секретарю нашего парткома. Говорят, симпатичный человек.
– Глебов?
– Лицо Посадова вдруг оживилось, в глазах засветились добрые огоньки.
– Емельяна Прокоповича я знаю: он раньше работал инструктором райкома партии. Интересовался нашим театром, помогал. Человек он верный. Но от него не многое зависит. Чем он поможет? Самодеятельность, она и есть самодеятельность. А тут нужны профессиональные актеры. Нужен труд, повседневный, репетиции - вот что нужно. Наконец, нужны талантливые актеры, способные играть героические роли. И репертуар, конечно. Самый гениальный актер ничего не создаст в пустяковой пьесе. Роль, характер, образ - это основа для актера. А когда тебе нечего играть, будь ты трижды Щепкиным - ничего не получится. Великие актеры рождаются и проявляют себя на великих ролях, в гениальных произведениях. И если мы хотим создать народно-героический театр, в котором так нуждается наша эпоха, - такой театр рано или поздно будет создан, - так вот, для героических ролей нужны и могучие актерские дарования.
– Он снова увлекся и начал говорить громко, не обращая внимания на окружающих.
– Жулика сыграть проще, чем героя. Об этом еще Островский сказал в "Лесе". Комиков много, настоящих трагиков нет. Кто у нас сейчас способен сыграть Ивана Грозного, Петра или, скажем, таких выдающихся людей, как Орджоникидзе или Киров? Пока я не вижу…
– А пьесы есть?
– спросила Юля.
– И пьес нет. Они не нужны тем, кто пичкает зрителя всякой белибердой вроде "Двое на качелях".
Он крепко сжал челюсти и, прикрыв глаза, устало опустил голову.
Юля молчала. Немного остыв, он налил себе полстакана боржоми, выпил и сказал, уже успокоившись:
– А Глебов что? Я с ним знаком, встречались. Боевой паренек, зубастый.
Глебов рос без отца: убили кулаки, когда Емельяну не было еще и года. Застрелили за то, что он был коммунист, что в Петрограде делал революцию, а после в деревне вместе со своим дружком Акимом Титовым создавал коммуну. Прокоп Глебов был "красный", а бандиты называли себя "зелеными", в лесах прятались, на дорогах грабили.