Во имя отца и сына
Шрифт:
Никакого серьезного разговора между Ладой и Димой не получилось. Дима всячески избегал его, вел себя так, как будто ничего между ними не произошло. Ну а Лада тем более не хотела начинать неприятный разговор. Дима уже не казался ей таким злодеем, как раньше. Да, откровенно говоря, у Лады и не было оснований предъявлять Диме какие-то претензии, создавать "трагедию", потому что ничего особенного, как сказала об этом Юна, не случилось. Произошло то, что, должно быть, случается со всеми рано или поздно. Разница только в том, что одни предпочитают "рано", другие - "поздно". Вот и вся "проблема".
Когда катер опрокинул лодку Глебовых, Лада вскрикнула, в ужасе закрыв на миг глаза:
– Ди-ма! Останови!
Но Дима даже не оглянулся, лишь прибавил газ.
– Они ж утонут!
– умоляюще говорила Лада, толкая Диму в спину.
– Не утонут. Спасут, - невозмутимо ответил он.
– Видала, сколько на берегу людей? Каждый второй жаждет подвига. Чем не случай отличиться?
– Это жестоко… Бесчеловечно… - бросила Лада, запрокинув голову и тяжело дыша. Ветер раздувал огненный костер ее волос.
Муса пытался сострить, и каждое слово его обжигало душу Лады. Сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, она, не глядя на Диму, сказала:
– Ты сейчас же должен вернуться и извиниться.
– За кого ты меня принимаешь?
– сухо переспросил Дима.
– Что я, идиот? У меня нет никакого желания угодить в лапы милиции.
– Надо побыстрей мотать, пока не засекли блюстители, - проговорил Муса, на этот раз серьезно.
До самого причала молчали. От реки к автобусной остановке шли парами. Дима пытался успокоить Ладу:
– Что нос повесила? Испугалась? Привыкай. Это мелочь, не такое бывало.
– Зачем ты это сделал?
– Нарочно, что ли? Не рассчитал малость. Подумаешь, событие! Искупались - и все! Забудь, - посоветовал он, пытаясь обнять ее.
Она грубо оттолкнула его руку:
– Забыть? А мне думается, ты сейчас же должен об этом заявить в милицию,
– Сам на себя?
– расхохотался он.
– Если ты честный, порядочный человек. А не трус.
– Ты ненормальная. Первый раз такую встречаю… Трус… Тебя, что ли, испугался?
Лада посмотрела на него долгим презрительным взглядом, и в глазах ее заблестели слезы.
– Тогда я пойду в милицию, - тихо сказала она.
– Что?!
– Дима крепко сжал ее руку, она едва не вскрикнула от боли.
– Что ты сказала?
– Он с ненавистью посмотрел ей в лицо.
– А ну, повтори!
– Я не думала, что ты такой… - ответила Лада, силясь высвободить руку.
– Пус-ти… мне больно, - сквозь зубы выдавила она.
– Какой же я?
– процедил Дима, все сильнее сжимая руку.
– Оо-й!
– вскрикнула она и разрыдалась.
Он отпустил ее руку, и Лада, бросившись от него в сторону, быстро пошла к автобусу. Дима догнал ее и, смягчась,
– Ты не ответила, какой я?
– словно это больше всего волновало его.
– Садист, - бросила Лада ему в лицо.
– А это хуже или лучше, чем предатель?
– издевался он.
– А ты знаешь, как поступают с предателями? Советую помнить.
Лада до самой Москвы не проронила ни слова. Только бы добраться до дому. Он тоже молчал: случай с лодкой и угрозы Лады тревожили его. Они вышли на улице Горького. Лада наотрез отказалась зайти к нему и пошла домой одна. Увидев милиционера, она нерешительно спросила:
– Как пройти в ближайшее отделение милиции? Мне немедленно нужно сделать заявление.
– Пройдемте, пожалуйста, - ответил старшина и зашагал рядом с ней.
На следующий день Глебову сообщили, кто опрокинул лодку. Его поразила невероятная случайность. Это были дети, родителей которых он знал: Дима Братишка, Муса Мухтасипов, Лада Лугова и Юна Маринина.
В тот же день в своем личном архиве Емельян разыскал завещание политрука Махмуда Мухтасипова своему сыну, которое тяжелораненый Махмуд писал в первый день войны, сидя в подбитом фашистском танке. Двадцать лет хранил Глебов этот документ, но, как ни старался отыскать Нину Мухтасипову, чтобы вручить ей последнее письмо мужа, попытки оказались безуспешными. И вот теперь при столь неподходящих обстоятельствах он нашел след Мухтасиповых. Не откладывая дела в долгий ящик, он решил найти Мусу Мухтасипова, а с ним и его мать. Емельян понимал, что момент он выбрал не очень подходящий. Из милиции ему сообщили, что Братишка и Мухтасипов арестованы. Мухтасипова однажды уже судили за мошенничество и спекуляцию.
Во вторник после полудня Глебов на электричке поехал в Загорск, где, по данным милиции, проживали Муса Мухтасипов и его мать.
Глебову не стоило большого труда разыскать Мухтасиповых. "Ведь вот какая чепуха получается!
– с досадой думал Емельян.
– Сколько писем и запросов посылал прежде, и все безуспешно, а тут на тебе - живет под боком".
Троице-Сергиева лавра поразила его величавой торжественностью и строгой красотой. Особенно нарядно выглядела она, освещенная предвечерним солнцем. Прежде чем спрашивать нужную ему улицу, Емельян не удержался от соблазна и вышел на центральную площадь города, чтобы полюбоваться замечательным памятником русского зодчества.
Вот и нужный ему домик, одноэтажный, ветхий, с резными серыми наличниками, с которых время давно стерло белила. Квартира № 2. У двери, обитой черным рваным дерматином, Емельян остановился, поискал кнопку звонка. Не найдя, негромко постучал, прислушался.
– Вы к кому?
– спросила его девчонка лет десяти.
– К Мухтасиповым.
– Пожалуйста, налево.
Глебов пошарил рукой у двери. Из комнаты послышался знакомый голос. Говорят, человеческие голоса не меняются даже с годами.
– Входите, входите!..
Он открыл дверь и замер на пороге. Нина Платоновна сидела за швейной машиной и сужала сыну брюки. Она не сразу узнала Глебова и спросила официально:
– Вы ко мне?
– Спохватившись, она предложила стул.
– Я вас слушаю.
Емельян улыбнулся, шагнув к ней навстречу:
– Не узнала, Нина Платоновна?
Морщинистое лицо седой женщины вдруг озарилось, помолодело, узкие восточные глаза зажглись, расширились:
– Боже мой! Неужто Глебов? Емельян Прокопович!..