Во все Имперские
Шрифт:
Только там очень попросили Дрочилу сменить имя, но я думаю, с этим проблем не возникнет. Так что всё. Наслаждайтесь правами и свободами.
Закончив свою речь, достойную самого Императора Александра II, освободившего крестьян в моём родном мире, я замолчал, ожидая реакции.
Но реакцией стало полное непонимание. Алёнка похлопала глазёнками, как она любила это делать, а потом расплакалась. Дрочила, дожёвывавший карельскую калитку (не заборную калитку, калитка — это такой пирожок),
— Всё. — объяснил я проще, — Я больше не барин. А вы с завтрашнего дня холопы закусочной и автобазы соответственно. Так понятнее?
Алёнка совсем разрыдалась, а Дрочило пробасил:
— У, продал барин! Али плохо служили?
— Да хорошо вы служили, — разозлился я, — Только мне больше кормить вас нечем. Сечёшь? Обнищал твой барин. Вот этот ужин — он последний и, считай, прощальный.
— Не пойду в закусочную, — совсем, как дитё, заныла Алёнка, — Позор это. Мне бабка говорила, в городе работать — позор для девки. Испортят, погубят!
Алёнка сейчас была особенно милой, плача, она теребила платок на шее и постоянно поправляла свой крестьянский длинный сарафан. Наряд моей сестрицы, который был на Алёнке во время нашей первой встречи, холопка переодела еще вчера, еще до угона самолёта.
Я присел рядом с девушкой на лавку и приобнял её за талию. От Алёнки сладко пахло девичьим потом, а еще чем — то теплым и родным, как будто парным молоком.
— Не бросай, барчук, — ласково пропела Алёнка, а потом неожиданно бросилась прямо на меня и жарко стала целовать, или скорее даже кусать мои губы своими пухленькими губками.
— Дрочило, иди погуляй, — приказал я Дрочиле, который уходить от меня на автобазу очевидно тоже не собирался.
Я завалил Алёнку на лавку. Красавица больше не плакала, теперь она принялась хихикать самым ехидным образом.
Интересно, разрешено ли в Империи предаваться любви на лавках?
Я быстро окинул взглядом сквер, но увидел только Пушкина и Дрочилу. Дрочило уже пошёл бродить по переулку, а Пушкин был бронзовым, так что с ними проблем быть по идее не должно.
Я распустил Алёнке длинную косу, а другой рукой стал мять её роскошную грудь. Красавица больше не хихикала, теперь она только часто и жарко дышала.
Моя рука скользнула по внушительному бедру Алёнки, я задрал ей подол. Мы слились в блаженном единстве звуков наслаждения…
Проснулся я от мерного боя барабана и завывания свирели.
Это было настолько странно, что я, возможно впервые в жизни, не сразу вспомнил, где я нахожусь, когда открыл глаза.
Ну, посудите сами. Ты просыпаешься в парке на лавке, на часах три часа ночи, город пустой и темный, а где — то играют на свирели и долбят в барабаны.
Причём, эти звуки еще и приближаются.
Алёнка спала рядом, завернувшись в цветной крестьянский платок и используя собственные
К музыке тем временем примешались крики. И это были не радостные возгласы пьяниц, а крики боли и ужаса.
Так.
Что — то не то происходит этой ночью в Царском селе.
Алёнка тоже проснулась и испуганно захлопала глазами.
— Всё в порядке, я здесь, — успокоил я девушку, как мог.
Из — за памятника Пушкину появился Дрочило, этот заспанным не выглядел.
— Дрочило, что там?
— Не знаю, барин. Ходют.
Я хотел спросить, кто именно ходит и куда, но в этот момент увидел издававших странные звуки людей своими глазами.
Толпа вывалила в Лицейский переулок из какого — то двора за лавками и магазинами. Выглядела толпа жалкой и оборванной, человек десять, явно холопов. Среди них трое баб. Холопы в ужасе кричали и явно бежали от чего — то.
То, от чего они бежали, вскоре появилось из того же двора. Это тоже была толпа, но меньше, я насчитал семерых. Выглядели семеро пришельцев настолько зловеще, насколько это вообще было возможно.
Все они были в длинных черных одеяниях, полностью скрывавших тело, и в высоких черных же колпаках с масками, закрывавшими лица. Один из черных мерно стучал в барабан, второй играл на свирели. За исключением этого, толпа неизвестных в черных одеждах двигалась совершенно молча, остальные не издавали ни звука.
Третий шёл в центре толпы колпаков и нёс в руках длинный деревянный шест, оканчивавшийся резной короной, тоже деревянной.
У четвертого в руке был старинный топор, у пятого — пила. Шестой тащил флаг, такой же, как тот, что развивался над Лицеем — изображавший золотой трон и корону на серебряном поле, ниже которых располагалась надпись арабской вязью.
Седьмой, шедший последним, двигался важнее и медленнее остальных, он единственный в руках ничего не держал. На его черном балахоне была намалёвана огромная белая цифра «12».
Это еще что такое? Какие — то сектанты?
— Спрячьтесь за Пушкиным, — приказал я Алёнке и Дрочиле.
Я осмотрелся в поисках полиции или казаков, но, как всегда и бывает в таких случаях, представителей власти поблизости не оказалось.
Я пригнулся и под прикрытием кустов, которыми был засажен сквер, подобрался ближе к переулку.
Барабан и свирель тем временем разом замолкли, басовитый голос провозгласил:
— Стоять!
Крик был обращен к десятку холопов, бегущих по переулку. Те действительно замерли, как заколдованные. Может их и правда заколдовали, хрен его знает.
Я подполз ближе и теперь разглядел, что у сектанта, грудь которого украшала цифра «12», имелась еще и надпись на спине. И не просто надпись, а латинские буквы «V. P. A. R.».
Те же буквы, что были намалеваны кровью на стене рядом с трупами моих родителей.