ВОЦЕХОВЛЕННЫЙ
Шрифт:
Новое пристанище контрастировало с его родительским гнездом, но Войцех, который незаметно для себя шел на один компромисс за другим, гнал подступившую на почте бытового чистоплюйства неприязнь, дабы та не перекинулась на отношения с Кубой. Пока они складывались удачно. В предложенных обстоятельствах Войцех облюбовал кухонный диван, не столь вопиюще оскверненный привычками Кубы. Хозяин поставил на огонь эмалированный чайник, от тресклявого бормотанья которого сразу поуютнело. Вскоре бивуак разнообразился пристойным коньяком, банкой импортных шпрот, черным хлебом, чей первозданный аромат поутих, но по-прежнему завораживал, как дорогой парфюм на столичной моднице после целого дня
Говорили мало. Вернее, до Войцеха долетали лишь осколки Кубиных фраз, поначалу обещавшие любопытную историю, но обрывавшиеся невпопад. Как ездил с Феликсом в Берлин договариваться с партнерами, а вернулся с татуировкой «Куба» – за нее полагался пожизненный вход в бордель с одноименным названием, как удобно совпало, никто и не подумает. Или как перевезет к себе негритянку с дочерью, и неважно, что она его обокрала, а ее подельник разбил Кубе машину. Коньяк еще больше расхлестал его, и приятель демонстрировал чудеса неусидчивости: то и дело подскакивал по надуманным хлопотам или в поисках предметов, название которых на ходу забывал. Открывал кухонные шкафы, вываливал хлам, гремел кастрюлями, щелкал для озарения пальцами, усаживался на табурет и снова срывался – «шерстить залежи». Казалось, что собственная квартира провоцирует в нем приступы клаустрофобии, и лишь поля – его естественная стихия.
Войцех предпочел не спрашивать у Кубы, что с ним и часто ли такое случается. Любитель домысливать бытовые зарисовки, в больные головы Войцех лезть остерегался, ведь всплыть могло что угодно: от ситуативной дезориентации до неизлечимого заболевания. Лишнее знание тяготило бы, а прибавилось бы возможностей справиться – вряд ли. Он предоставил Кубу самому себе и засуетился с постелью. Ему не терпелось прикончить надоевший день, но было в его резких движениях и что-то другое. В том, как бесцеремонно он распахивал дверцы шифоньера, выдергивал ни в чем не повинные ящики, отшвыривал громоздкие одеяла. Не обращаясь ни за позволением, ни за помощью, Войцех совладал с диваном-книжкой, подоткнул простынь, укутал наволочкой подушку.
В угаре полуночных приготовлений Войцех не заметил, как остался в квартире один. Наконец выдалось несколько минут тишины, когда позволительно не конфронтировать ни с чьим способом жить. Хотелось впериться в стену и больше не впускать в себя ни единого звука, запаха, цвета, слова, взгляда. Радость забытья была такой близкой, но Войцех поступил иначе: поднял тяжелое тело и дотащил его, как раненого товарища, до спальни Кубы, чтобы и ему застелить постель. Пестрые простыни отказывались пароваться и образовывать гарнитур. Идея текстильной гармонии предстала во всей утопичности. Войцех приблизил самых уживчивых, дав отставку чересчур самобытным расцветкам, и постель Кубы, представшая опростоволосившейся девкой, впервые примерила наряд благочестивой матроны. Куба, увы, ханжеской трансформации не оценил и ночевать не явился.
Войцех спал дурно: тревожился от малейшего шороха и принимал его за наступление утра. Он не знал, во сколько положено явиться на работу и на глаза кому попасться. Стола за ним не закреплено, равно как и он не закреплен за старшим. «Раньше – не позже», – решил Войцех прийти к восьми и лишь затем по-настоящему отключился. Первым наутро увидел Кубу. Голый по пояс, только из душа, приятель пританцовывал с туркой. Его обильная благорасположенность больше подходила новобрачной на итальянской ривьере.
– Ты где был? – ревниво бросил Войцех.
– У нас не особо с выбором мест, – принялся дурачиться Куба.
– С тобой всё в порядке?
– Я не спал уже неделю, – бравировал рыжий.
Презирая условности общежития,
– Тебе нужна одежда, – осмотрел гостя Куба.
– Я планировал съездить домой за вещами, если решу остаться.
– Долго будешь глазки строить? Ты уже остался. Пока можешь в моем походить, – достал Куба ярмарочную рубаху и бросил на диван вместе с плечиками.
Куба предпочитал вычурность не только в манерах и выражениях. Пока другие носили практичную рабочую одежду или таскали, как Войцех, перешитые с чужого плеча пиджаки, озорник щеголял в крикливо-цветастом и всё с коротким рукавом – будто зим и холодов с ним не случалось. И если его задорному нраву такой гардероб подходил, хотя и ошарашивал неподготовленную публику, то Войцех догадывался, сколь смехотворно-жалким он предстанет перед коллективом. Посему предложение было тактично отклонено. Своя рубашка, хоть и не первой свежести, ближе к телу.
– Если будешь бриться, то принадлежности на зеркале, – становился навязчивым в своей заботе Куба.
– А у тебя понятия личных вещей не существует? – удивился Войцех. – Ты бы мне еще зубную щетку предложил и оскорбился отказом.
– Я не чистил зубы до двадцати лет, – соткровенничал хозяин.
– О личной информации ты тоже не слышал? – разозлился Войцех.
– Это моя жизнь. Те, кто скрывают, только кажутся лучше. Ты не видишь их слабостей и прегрешений, оттого они могут кичиться. А на самом деле лучше я, потому что не скрываю ничего, и все мои пороки на обозрении. Я самый чистый из всех, – поделился Куба личной (хоть что-то личное) философией.
В надежде, что вездесущий и вездепепелящий Куба за ним не последует, Войцех захлопнулся в ванной. Задвижки на двери не было. Равно как и шторки на душе. Оставалось надеяться лишь на благоразумие приятеля. Войцех наивно полагал, что рубаха-парничество Кубы родом из коммунальных квартир, где соседки жарили рыбу там же, где сушилось белье, а мальчуганы носились по коридорам на трехколесных велосипедах. «Расти он в квартире с собственной комнатой, мы легко бы установили комфортный, с элементами приватности modus vivendi», – рассуждал Войцех. Но в действительности Куба воспитывался таким же рафинированным тепличным мальчиком, так что отнюдь не бытие определило его сознание, а очень может быть, что наоборот. К облегчению Войцеха поползновений на вход не предпринималось.
Из замыленного зеркала на него сощурилось столь же замыленное лицо: обычно серо-зеленые, как с палитры исландских пейзажей, глаза обернулись гренландскими ледяными далями, будто всего за одну ночь питающий их Гольфстрим остыл. На потерявших краски щеках проступила русая щетина. Бритвой он пользоваться поостерегся: дружба дружбой, а бытовое заражение гепатитом никому не нужно. Разогнать тупость чувств помог кипяток, жалящий в самую холку. Порозовевший и твердо настроенный прожить еще один день (хотя непонятно, что могло этому помешать, вроде бы не в атаку на пулеметы), Войцех по-банному промокнулся простыней – полотенечных изделий, за исключением уже задействованной набедренной повязки, Куба не держал. Одетый во всё вчерашнее Войцех прошмыгнул к выходу и мысленно поблагодарил древних римлян: принцип omnia mea mecum porto избавляет от натянутых объяснений, что тебя не устроило и почему ты съезжаешь.