Воды любви (сборник)

Лорченков Владимир Владимирович

– Откуда вы знаете про Ме… – пролепетал Эдуард.

– Это ваше первое задание? – сказал с улыбкой Лоринков.

– Не отвечайте… вижу что первое… – сказал он.

Встал, потянулся. Глаза у него были озорные, но грустные.

– Эдуард, – сказал он.

– Времени очень мало, поэтому я по существу, – сказал он.

– Нам нужно, чтобы вы признались в том, что вы русский шпион, – сказал он.

– Очень

нужно, – сказал он.

– Кстати, это так оно и есть, – сказал он.

– Я сейчас вас попробую уговорить и тем самым окажу услугу, – сказал он.

– Вы ведь не хуже меня знаете, что власть в России нерусская, – сказал он.

– Тут, в бантустанах, местные тоже, конечно, не сахар, – сказал он, поморщившись.

– Я прокурора этого, что у вас сейчас в камере был, три года учил галстук завязывать, – сказал он.

– Чувствую себя иногда как Робинзон Крузо, у которого в подчинении три сотни Пятниц, – сказал он.

– Ну или как Грэм Грин на Гаити, – сказал он.

– Тем более, что Грэм не только разведчиком был, как я… – сказал он.

–… но и пописывал тоже… – сказал Лоринков.

– Хотя, конечно, Грин говно против меня! – сказал он.

– Я ведь не хуже чем Мейлера писать умею! – сказал он.

– Впрочем, простите, увлекся, в глуши тут и поговорить не с кем-с, – сказал он виновато.

– А туземцы и право скушные, – сказал он.

– Обижаются все время, каждый год дело на меня открывают, – сказал он.

– То за национальную рознь, то за великодержавный русский шовинизм, – сказал он.

– Правда, потом вспоминают, что я единственный, кто его оформить по-человечески в состоянии, – сказал он.

– Приходится все аннулировать, – сказал он.

– Так возвращайтесь, – сказал Эдуард, почуяв, как изменилось настрение собеседника.

– Со мной… на родину… – сказал он.

Лоринков рассмеялся.

– Там, где я сейчас, вход рубль, вход два, – сказал он.

– И говорю я, конечно, не о конторах гнилых, – сказал он.

–… что вашей, что нашей… – сказал он.

Помрачнел. Встал со стула, на котором сидел, вальяжно развалясь.

– Мне вас по-человечески жаль, Иван Багиров – сказал он.

– Ждет вас Страшное, – сказал он.

– Право, признавайтесь, – сказал Лоринков.

– И бить мы вас вовсе не будем, не дождетесь, – сказал он.

– Мы просто сегодня ночью

покажем вам КОЕ-ЧТО, – сказал он.

– И вы или согласитесь с нами сотрудничать, или завтра уже не будет, – сказал он.

Эдуард отвернулся к стене и замолчал. Лоринков улыбнулся.

– Мне нравится пыл вашей юности, – сказал он.

– Сам я тоже был когда-то таким… – сказал он.

– Нонконформистом, – сказал он.

На секунду на лицо изменника легла легкая тень. Но русский шпион Багиров ее не увидел. Отвернувшись к стене, он повторял про себя «не сдаваться, не сдаваться, не… медведев прилетит, медведев прилетит, медведев прилети…».

– Значит, этой ночью меня расстреляют, – сказал Эдуард.

– Хуже, – сказал Лоринков.

– Скажите тогда… ведь все равно уже… на чем я прокололся? – сказал Эдуард.

– Как и положено новичку, на женщине, – сказал Лоринков.

– Потупчи… попутчи… – сказал он.

– Пардон, одичал тут с дикарями бессарабскими-с, русский забываю, – сказал он.

– Попутчиц надо выбирать тщательнее, – проговорил он четко.

Эдуард закусил губу. А ведь ему так хотелось верить, что та чернявенькая студентка журфака МГУ, что ехала с ним в купе из Москвы в Кишинев, влюбилась в него совершенно бескорыстно, а не за ту тридцатку и бутылку «Хеннеси». Как там бишь ее фамилия была? Укропова? Что-то в этом роде… А, Морару!

– Наташа, – горько подумал он.

– Ее кстати и правда Наташа зовут, – сказал Лоринков.

– Хотите свиданку устрою? – сказал он.

– Правда, еще тридцатку придется отстегнуть, – сказал он.

Эдуард, закусив губу, молчал.

– Я вас, Эдуард, приглашаю на казнь, – сказал Лоринков с торжествующей улыбкой образованного человека, которому наконец-то представилась возможность своей образованностью блеснуть.

– Улавливаете игру смыслов? – сказал он.

–… – упрямо молчал шпион.

– Сейчас вам принесут пижаму, еще «Жока», обед и ноутбук, – сказал Лоринков.

– Шарьтесь в сети, сколько Вам угодно, – сказал он.

– Пишите Медведеву своему… Папе Римскому… в контору, – сказал он.

– Хоть в ООН пишите, – сказал он.

– Дайте только слово офицера, что про меня не напишете, – сказал он.

– Я официально мертв, и мне оживать нельзя, – сказал он.