Военно-эротический роман и другие истории
Шрифт:
Если в женщинах Игорь не очень разбирался, то в стихах… По крайней мере, был уверен, что всегда отличит поэзию от пустого набора слов.
Мгновение отлетело, и они пошли дальше.
– Господи, – проговорил Игорь. – Я-то распетушился, а тут… Почитай еще, пожалуйста.
– Почитаю. Только не свое.
– Почему же?
– Такой хороший вечер, что хочется очень хороших стихов.
Это немного озадачило. Опыт литературных объединений подсказывал, что каждый стихотворец как раз свои стихи и считает самыми хорошими. А тут..
Белла Цыденжаповна опять притронулась варежкой ко рту и начала,
– Еще…
Она задумалась. Потом остановилась и продекламировала еще более страстное стихотворение сверля его своими монгольскими зрачками, которые утратили непроницаемость, – на смену ей пришла жгучая искристость. Игорь пришел в сильное волнение. Последние строчки, призывающие к любовному общению, произнесены были с явным вызовом. И он принял этот вызов. Обнял женщину, и она его обняла. Тут уж вспомнились слова о ладони, которую следует снять с груди. С мужской? С женской? И накатила шальная мысль: «Чтобы снять, надо сначала положить!» И он положил свою руку на статную выпуклость, которую не скрывала даже дубленка. Рука, в общем, ничего не ощутила, но от того, что она лежала на запретном месте и ее не отвели в сторону, Игоря пробрала легкая дрожь.
Руку греешь? – спросила усмехнувшись, Белла Цыденжаповна. – И проговорила, перейдя на шепот (хотя кто мог их услышать на пустынной улице?):
– У нас так не греются У нас – вот так. Сними перчатку.
Снятие перчатки заняло не более трех секунд, и ровно столько времени понадобилось Белле Цыденжаповне, чтобы что-то расстегнуть на себе, какие-то крючки и пуговицы, и рука молодого человека в мгновение ока оказалась у нее за пазухой. Большая, податливая грудь оказала ей теплый прием, в ушах у него зазвенело, и сквозь этот звон донеслось:
– Вот так у нас греют!
Но продолжалось это недолго: ведь был холодный вечер, валил снег, и вскоре они уже бравенько шагали, слегка наклонившись вперед, навстречу затевающейся метели, шагали, связанные теперь общей тайной и общими – что греха таить! – намерениями.
Отряхнулись от снега (отряхивали друг друга) в подъезде – перед тем, как подняться на третий этаж. Войдя в квартиру, доброжелательный человек снял шапку и сказал, поклонившись:
– Здрасьте этому дому! Разделся, надел тапочки, осмотрелся. В квартире было две смежные комнаты: большая и маленькая. Как и во многих подобных квартирах, большая была приспособлена для активной жизни, маленькая – для сна. Он огляделся. Письменный стол, столик для пишущей машинки. Телевизор на специальной подставке. Верхнего света не было. Зато по стенам красовались светильники, они освещали книги на многочисленных полках и то, что украшало стены: фотографии, портрет маслом пожилого бурята в национальной одежде и многочисленные аппликации
«Что ж сибиряков-то нет?» – подумал было иркутский поэт, но тот час увидел фотографию скромного, даже унылого, человека в серой шерстяной рубашке. Это был Валентин Распутин – лучший, наверное, писатель Сибири, а, может быть, и всей России. Один портрет был ему незнаком. Впрочем, нельзя сказать, что незнаком совершенно. Он видел, видел где-то эти огромные, печальные глаза, нереально вывернутые чувственные губы, выражение мудрости и ужасной беззащитности.
Центр комнаты занимала огромная медвежья шкура. Так и хотелось прилечь на нее.
– Приляг, приляг, – услышал он голос Беллы Цыденжаповны, – отдохни, я тут пока приготовлю. Он поднял глаза. О, боже! Она была в домашних шароварах. Она была в одних только домашних шароварах!
– Ну приляг же!
Игорь лег на спину. Ему показалось, что от шкуры исходит и вливается в него какая-то тайная сила. Белла Цыденжаповна склонилась над ним, встав на колени. Он поднял растопыренные ладони, и в них легли тяжелые смуглые груди, такие трепетные, такие живые, они отвечали нежными импульсами на каждое движение его пальцев. Она коротко поцеловала его и резко поднялась. Лицо ее опять стало непроницаемым.
– Ты извини, дорогой, я всегда дома так хожу. Мои бабки-прабабки так ходили.
И ушла на кухню.
Какое-то варево готовилось на кухне, потянуло незнакомым запахом. То ли шкура медведя, действительно, чудодействовала, то ли образ раздетой по пояс бурятской женщины, только плоть двадцатипятилетнего парня восстала, и он позвал истомленным голосом:
– Белла Цыденжаповна!
И услышал в ответ:
– Просто Белла!
Действительно, странно было после только что произошедшего откровения называть женщину по имени-отчеству. Но ему так нравилось это экзотическое отчество! И он сказал дрогнувшим голосом:
– Мне нравится твое отчество!
– Вот мое отчество! – Сказала Белла (с этой минуты уже просто Белла!) и показала рукой на портрет старого бурята.
– Кто это?
– Цыденжап, мой отец. А дед мой был камом.
– Это что такое – кам?
– Шаман – знаешь?
– Ну да!
Она сказала загадочно:
– Шаман шаманит. А кам камлает. И я умею камлать.
– Камлать? О. боже!
– Но это потом, потом. А сейчас прошу к столу!
Она сделала театральный жест, от чего груди ее волнующе отклонились.
Игорь вскочил на ноги и прошел на кухню. Стол был накрыт. Кроме известных в Сибири строганины и расколотки в кастрюльке томилось что-то мясное.
Белла сделала широкий жест:
– Строганина натуральная, изюбрятина, расколотка – из сороги. В мисочке – соль с перцем. Макай, ешь, пока не растаяло. Да ты знаешь, что я тебе объясняю, как москвичу какому-нибудь. Давно в Сибири живешь?
– Родился в Ангарска.
– Выпьем за знакомство.
– Что это?
– Водка, настоянная на оленьих пантах.