Воин Доброй Удачи
Шрифт:
– Как же такое могло произойти? – спросил он.
Огонь в очаге, казалось, возмущенно потрескивал в ответ на такие вести, в лад судорожно забившемуся сердцу Пройаса. Если уж Майтанет, шрайя Тысячи Храмов, восстал против своего брата…
Значит, Империя пошатнулась.
– Отчего-то Эсми заподозрила Майту в заговоре, – сказал Келлхус без тени сожаления или беспокойства, – и призвала его к ответу перед Инрилатасом. Допрос пошел совсем не так, как предполагалось, и брат убил моего сына… – Он перевел взгляд на свои окруженные сиянием руки, и Пройасу показался трогательным контраст между этим жестом и бесстрастным
Экзальт-генерал глубоко вздохнул и кивнул.
– Что вы предполагаете предпринять?
– Разузнать как можно больше, – ответил Священный аспект-император, все еще сидя со склоненной головой. – У меня есть на что опереться в Момемне.
Анасуримбор Келлхул всегда обладал необычно плотным присутствием, словно железный слиток среди глиняных черепков и камней, и то, что иных развеивало в пыль, не могло его даже царапнуть. Но с каждой из их удивительных встреч эта плотность, казалось, разреживается…
До такой степени, что экзальт-генерал ощутил безумный позыв уколоть Келлхуса, чтобы увидеть, пойдет ли кровь. Но он тут же одернул себя: вера. Нужно верить!
– А вы…
Пройас не договорил, осознав, на что намекал его вопрос.
– Боюсь ли я за Эсми? – спросил за него Келлхус и обернулся к другу с улыбкой. – Тебя всегда интересовало, каким страстям я подвержен. – Он прикрыл глаза, словно покоряясь. – И человеческие ли это страсти.
Вот он, вопрос вопросов…
– Да.
– Любовь, – сказал аспект-император, – удел меньших душ.
Молодые люди неизменно стараются противопоставить свои неокрепшие волю и разум своим страстям: охваченные страхом, заявляют, что не страшатся ничего, и отрекаются от любви, когда любят. Поэтому юный король Сакарпа уверял себя, что презирает Анасуримбор Серву, проклинает ее как самовлюбленную дочь своего врага, когда сам умилялся созвучию их имен: Серва и Сорвил, Сорвил и Серва. И мечтал о том, как они нежно будут заниматься любовью.
И когда начал больше опасаться за нее – гностическую-то колдунью, – чем за себя.
Когда же он спросил, не волнует ли ее положение заложницы, она только пожала плечами и сказала:
– Эти злодеи нам зла не желают. Кроме того, мы повинуемся судьбе. Поэтому о чем беспокоиться?
Действительно, чем дольше он с ней был, тем больше убеждался, что ее действительно ничто не тревожит.
И эта ровность отношения, с одной стороны, успокаивала, но, по сути, была губительной.
– Этот король Нелюдей, Нил’гиккас, что ты собираешься ему предложить?
– Ничего. Мы – условие переговоров и не вправе определять их существо.
– Значит, мы станем пленниками? И все?
Почти всегда улыбка Сервы ослепляла его, даже когда она смеялась над ним и над его варварским невежеством.
– Да, и все. Мы будем просто пребывать в безопасности и бездействии, пока Великий Поход будет нести бремя Апокалипсиса.
И ему ничего не оставалось делать, как радоваться, что все это время будет возле Анасуримбор Сервы, возможно, она даже полюбит его от скуки.
Дни шли за днями, но ее манера оставалась столь же насмешливой и отстраненной, как и в день их первой встречи в шатре Кайютаса. Ее неизменно окружал ореол власти – не только из-за чудесного образа переброски их с места на место,
Но юный возраст и принадлежность Сервы к женскому полу постоянно сбивали его на представление о ней как о простой девушке, вовсе не обладающей никакими необоримыми силами, такой же пленницы обстоятельств. А возможно, именно такой он и желал бы ее видеть, вне зависимости от того, сколько раз ее знания и интеллект разрушали подобный образ, он вновь воссоздавался в его голове. Порой глубина ее наблюдений и детальное знакомство с древними землями поражали. Но буквально через несколько мгновений он вновь видел в ней привлекательную неприкаянную девицу, которой было бы так покойно в его руках, если бы она только позволила себя обнять.
Никак не укладывалось в сознании, сколь прочный след древних знаний она несла в душе.
– Этот Нил’гиккас… много ли ты о нем знаешь?
– Когда-то, до первого конца света, мы были друзьями…
– И?
Хотя они были ровесниками, порой во взгляде девушки сквозил опыт тысячелетий.
– Он был мудр, силен и… не поддавался пониманию. Нелюди настолько на нас похожи, что постоянно возникает иллюзия понятности. Но рано или поздно их действия поражают.
Если Серва была воплощением спокойствия, то Моэнгус – переменчивости. Сорвил не забывал предупреждения Кайютаса остерегаться безумия брата. Даже Серва поминала «дурное расположение духа» Моэнгуса. Порой целыми днями даже, а не часами, принц-империал не говорил ни слова. Сорвил быстро привык избегать его во время таких периодов, и уже, во всяком случае, не заговаривать с ним. Самые невинные вопросы вызывали свирепые дикие взгляды немигающих голубых глаз, что, в сочетании с громадой его туши, устрашало не на шутку. Затем – иногда днем, а порой и ночью осаждавшие Моэнгуса дурные мысли испарялись, и он возвращался к своей более общительной фазе; когда он проявлял недюжинную наблюдательность, был не прочь подтрунить, а иногда был трогательно заботлив по отношению к сестре: рискуя сломать себе шею, лез за птичьими яйцами или рылся в болотной тине, добывая для Сервы какие-то клубни, только чтобы порадовать ее чем-то за ужином.
– Отчего он так внимателен к тебе? – спросил ее Сорвил, когда Моэнгус сидел на берегу реки невдалеке и водил там бечевку с крючком.
Чтобы взглянуть на юношу, она отвела назад волосы жестом, который король Сакарпа так полюбил.
– Поди всегда говорит, что после матери ему из всех Анасуримборов нравлюсь только я.
Согласно правилам джнана, «поди» было ласково-уважительным словом для старшего брата.
– Сестра в здравом уме, – откликнулся Моэнгус с речного берега.
Серва улыбнулась и нахмурилась одновременно.
– По его мнению, моя семья вся безумна.
– Твоя семья? – недоуменно спросил Сорвил.
Она кивнула, словно признавая неизбежность посвящения его в семейную историю при столь близком общении на общем пути.
– Он – мой брат. Но не единоутробный. Сын первой жены отца, моей тезки – Серви. Той, чье тело они нашли рядом с моим отцом на Кругораспятии во время Первой Священной Войны. Той, о которой никто не желает говорить.
– Значит, он твой брат по отцу?
– Нет. Слышал ли ты когда-либо о Кнаюре из Скайоты?