Воины
Шрифт:
— Если мы уйдем отсюда, мы можем до скончания жизни скитаться, безнадежно заблудившись в глуши, — говорит Сапер. — Здесь у нас, по крайней мере, есть дом, женщины, есть что поесть и где поспать.
Я выдвигаю другое возражение:
— Вы все так говорите, будто мы можем просто поставить этот вопрос на голосование. «Поднимите руки, кто за то, чтобы оставить форт».
— Если мы устроим голосование, — говорит Бронник, — у нас имеется большинство, чтобы уйти отсюда. Ты, я, Сержант, Квартирмейстер, Оружейник, Охотник — это уже шесть из одиннадцати, даже если Капитан проголосует иначе.
— Нет. Я не уверен, что я с вами. Да и Охотник тоже. Никто из нас на самом деле еще не принял решения.
Мы все посмотрели на Охотника, но Охотник спал, уронив голову на стол, погрузившись в пьяное оцепенение.
— Так что в лучшем случае сейчас голоса разделятся поровну: четыре за то, чтобы уйти, четыре за то, чтобы остаться, и два еще не решили. Но в любом случае у нас тут не демократия, и как бы мы ни проголосовали — это значения не имеет. Оставим ли мы форт — это решать Капитану, и только Капитану. А мы понятия не имеем, что он думает по этому поводу.
— Мы можем его спросить, — предлагает Бронник.
— Спроси у моего локтя, — загоготав, предлагает Интендант. — Кто
Все согласно кивают. Все уже испытали на себе непредсказуемую свирепость Капитана.
Интендант произносит:
— Если большинство из нас за то, чтобы вернуться домой, мы можем все вместе пойти к нему и сообщить ему наше мнение. Не станет же он пытаться отстегать нас всех. Насколько мы знаем, он может даже сказать, что согласен с нами.
— Но у вас нету большинства, — возражает Сапер.
Интендант переводит взгляд на меня.
— Присоединяйся к нам, Топограф. Ведь ты, несомненно, видишь, что наша точка зрения имеет больше достоинств, чем их. Тогда за уход будут пять против четырех.
— А Охотник? — спрашивает Сапер. — Что, если он, протрезвев, проголосует иначе? Тогда голоса опять распределятся поровну.
— Мы можем попросить Капитана рассечь этот узел и принять решение, — говорит Бронник. Все дружно смеются. Капитан очень нервно относится к малейшему намеку на нарушение субординации. Даже самые тупые из нас понимают, что он не обрадуется, услышав, что мы пытаемся решить серьезный вопрос, касающийся дальнейшего хода жизни, путем голосования.
Той ночью я долго лежу, не в силах заснуть, и мысленно прокручиваю заново нашу дискуссию. У обоих сторон имеются веские доводы. Идея оставить форт и вернуться домой весьма привлекательна. Все мы стареем. У каждого из нас остается в лучшем случае десять-пятнадцать лет. Хочу ли я провести эти годы, занимаясь исключительно охотой на водяных свиней, работой до седьмого пота на наших скудных нивах и перечитыванием одной и той же горстки книг? Я верю утверждению Охотника о том, что человек, которого мы убили несколько недель назад, был последним врагом па нашей территории. С другой стороны, это вопрос долга. Что мы скажем, добравшись до столицы? Просто заявим, что по собственному произволу покинули аванпост, которому посвятили жизнь, исключительно потому, что решили, что нам более нет нужды оставаться там? Солдаты не имеют право на собственное мнение. Солдаты — это те, кого отправляют защищать аванпост на границе и не дают им никаких прав, кроме права защищать этот самый аванпост до тех самых пор, пока им не отдадут другой приказ. Но этому аргументу я могу противопоставить другой. Долг — штука обоюдоострая. Может, мы и бросаем наш форт, что для солдата предосудительно, но ведь империя сама давным-давно бросила нас. Мы уже невесть сколько времени не получали никаких вестей из дома. Империя не присылала нам не только подкреплений или свежих припасов — нам не присылали даже запросов. Они забыли о нашем существовании. А вдруг война закончилась много лет назад, а никто в столице не удосужился сообщить нам об этом? И в конце концов, есть еще довод Сапера о том, что для нас возвращение домой невозможно в принципе, поскольку у нас нет ни карт, ни автомобилей, ни четких представлений о маршруте, которым мы сюда прибыли, и мы знаем, что находимся на почти невообразимом расстоянии от всех цивилизованных районов империи. Это путешествие будет стоить нам чудовищных усилий, и мы вполне может погибнуть по пути. Для меня посреди ночи это, возможно, самый сильный довод. Я понимаю вдруг, что, пока я лежал и обдумывал это все, Вендрит рядом со мной тоже не спала, и замечаю, что она плачет.
— Что случилось? — спрашиваю я. — Почему ты плачешь?
Она медлит с ответом. Я чувствую, как ее мысли мечутся в смятении. Но в конце концов она произносит сквозь всхлипы:
— Ты собираешься бросить меня. Я слышала разговоры. Я знаю. Ты уйдешь, и я останусь одна.
— Нет, — отвечаю я, не успев даже задуматься. — Нет, это неправда. Я не уйду. А если и уйду, то возьму тебя с собой. Обещаю тебе, Вендрит.
Я обнимаю ее и держу в объятиях, пока она не перестает всхлипывать.
Я проснулся и понял, что принял решение и что решение это — возвращаться домой. Наряду с Бронником, Сержантом, Оружейником и Конюшим я полагаю теперь, что нам следует собрать всю провизию, какую только сможем, запрячь в повозки самых сильных из наших животных и, прихватив с собою наших женщин, отправиться в неизвестность. Если боги будут благоволить нашей затее, мы со временем доберемся до империи, попросим отпустить нас в отставку и попытаемся устроить себе какую-то новую жизнь в стране, которая, несомненно, сильно отличается от той, которую мы покинули двадцать с лишним лет назад. Тем вечером, когда мы снова собираемся за стаканчиком бренди, я объявляю о своем изменившемся решении фракции Бронника. Но Охотник признается, что его этой ночью тоже постигло прозрение, только с обратным знаком: он стар и слаб, и путешествия домой страшится больше, чем перспективы впустую доживать жизнь здесь, в форте. Так что мы вновь оказываемся в патовом положении — пять на пять, — и подходить к Капитану снова становится бессмысленно, даже если предположить, что Капитану будет хоть какое-то дело до наших желаний. А потом происходит событие, которое изменяет все. Происходит оно в день нашей еженедельной охоты на водяных свиней, когда четыре-пять человек надевают высокие сапоги и лезут с копьями в реку, чтобы восполнить наш запас свежего мяса. Водяные свиньи, обитающие в реке, — это животные размером с корову, большущие лоснящиеся фиолетовые твари со здоровенными желтыми клыками, очень опасные, если их разозлить, но при этом очень глупые. Они склонны собираться выше по течению от нас, в излучине реки, где она образует широкое озеро, густо заросшее водяными растениями, — свиньи любят там пастись. Наша охотничья стратегия заключается в том, что мы отрезаем одно животное от стада, тыкая в него копьями, и гоним вниз по течению, подальше от остальных, чтобы убить его в укромном месте, без перспективы оказаться втянутыми в беспорядочный бой с семью-восемью разъяренными свиньями, налетающими на нас со всех сторон одновременно. Мяса одной свиньи хватает последним одиннадцати членам гарнизона на целую неделю, а иногда и больше. Сегодня охотничий отряд состоял из Интенданта, Сигнальщика, Оружейника, Бронника и меня. Все мы — искусные и сработавшиеся охотники. Как только воздух прогревается после ночного холода, мы отправляемся
— Берегись! — кричит Бронник, и в тот же миг я осознаю, что вода у меня за спиной вспенилась, и вижу две широкие фиолетовые спины, рассекающие водную гладь, и понимаю, что на этот раз другие свиньи — как минимум пара, а может, и больше, кто их знает, — последовали вниз по течению за выбранным нами кабаном и вознамерились защищать свое пастбище от наших посягательств. Этого — единственной серьезной опасности этой охоты — мы всегда боялись, хотя ничего такого никогда не случалось. Поверхность воды бурлит. Свиньи принимаются исступленно выпрыгивать по сторонам от нашей группы. Река здесь, мягко выражаясь, мутная, и теперь, когда обозленные свиньи фыркают и сопят вокруг, мы толком даже не понимаем, что происходит — только то, что мы утратили контроль над ситуацией и что нам грозит серьезная опасность.
— Все на сушу! — кричит Оружейник, но мы и так уже карабкаемся на берег. Я взбираюсь на него и опираюсь на копье, переводя дыхание. Оружейник и Бронник стоят рядом со мной. Интендант выбрался на противоположный берег. Но Сигнальщика не видать. А затем река вдруг окрашивается кровью и из воды высовывается множество здоровенных рыл с желтыми клыками. А затем всплывает и Сигнальщик — вспоротый от паха до горла. Мы относим его обратно на плечах, словно павшего героя. Это наша первая смерть за несколько лет. За эти годы у нас отчего-то возникло ощущение, что мы, одиннадцать человек, там и останемся вместе навеки, но теперь мы осознаем, что это не так. Оружейник относит весть Капитану, а потом сообщает нам, что этот холодный, неумолимый человек выказал признаки истинного горя, услышав о смерти Сигнальщика. Мы с Сапером и Интендантом копаем могилу, а Капитан проводит заупокойную службу, и несколько дней в форте царит похоронное настроение. Потом, когда вызванное этой смертью потрясение начинает понемногу ослабевать, Бронник поднимает вопрос, который никто из нас не упоминал в открытую с момента происшествия на реке: а именно — что с кончиной Сигнальщика равновесие оказалось нарушено. Теперь за возвращение домой выступает пятеро, за то, чтобы остаться в форте па неопределенный срок — четверо. И Бронник желает ускорить решение вопроса от имени большинства — отправиться к Капитану и спросить, санкционирует ли он немедленный отход с границы. Несколько часов длится горячая дискуссия, временами полнящаяся горечью и гневом. Все понимают, что выбрать надо либо то, либо то — разделиться мы не можем: группка из четырех-пяти человек не сумеет ни обеспечить себя всем необходимым для жизни в форте, равно как и группка того же размера не имеет ни малейшей надежды пересечь лежащие перед ней неведомые земли. Мы должны и дальше держаться вместе, либо нам конец — в этом можно не сомневаться. Но это означает, что четверо, которые хотели бы остаться, должны уступить пятерым, которые желают уйти, не считаясь с собственными сокровенными желаниями. И эти четверо, которых вынуждают присоединиться к путешествию вопреки своему желанию, пылко обижаются на пятерых, настаивающих на уходе. В конце концов обсуждение делается поспокойнее и мы договариваемся на том, что предоставим решение Капитану — все равно оно зависит от него. Для похода к нему мы выбираем делегацию из четырех человек: Сапер и Конюший представляют желающих остаться, а мы с Бронником — противоположную сторону. Капитан большую часть времени проводит в той части форта, куда остальные заходят. Там он, сидя за резным столом в кабинете, где хватило бы места на десятерых, изучает кипы документов, оставленных его предшественниками, старшими офицерами форта, как будто надеется узнать из писаний этих умерших полковников, как лучше исполнять обязанности, возложенные на его плечи превратностями времени. Капитан — мускулистый, угрюмый человек, тонкогубый, с безрадостными глазами и густыми черными бровями, протянувшимися через весь лоб угрожающей полосой; даже после стольких лет он остается для нас незнакомцем. Капитан слушает нас в обычном своем холодном молчании, пока мы излагаем разнообразные доводы: уверенность Охотника в том, что здесь не осталось больше врагов, с которыми надо разбираться, Бронника — в том, что мы ничем больше не обязаны империи, столь долго пренебрегавшей нами, Сапера — что путешествие домой будет рискованным до безрассудства, и Сигнальщика, высказывающегося в поддержку Конюшего — что враги просто ждут, пока мы уйдем, а потом развернут давно ожидаемую кампанию по завоеванию имперских территорий. В конце концов мы принимаемся повторяться и осознаем, что добавить больше нечего, хотя Капитан не нарушил своего молчания ни единым междометием. Последнее слово произносит Бронник, сообщающий Капитану, что пятеро из нас хотят уйти, а четверо — остаться, но не перечисляет, кто какого мнения придерживается. Мне кажется, что говорить ему это было ошибкой. Само это перечисление заставляет предположить — и правильно предположить, — что в нашей среде идет демократический процесс, и я ожидаю, что Капитана разгневает само предположение, что хоть какое-то важное решение, касающееся будущего, может быть принято путем голосования взвода или хотя бы под влиянием этого голосования. Но буря не разражается. Капитан почти невыносимо долго сидит молча, ничего не говоря. А потом произносит, на удивление сдержанно:
— Охотник не в состоянии уловить никаких признаков присутствия врагов?
Он адресует вопрос Саперу, которого, по-видимому, справедливо считает одним из лидеров фракции, выступающей за то, чтобы и дальше жить в форте.
— Совершенно верно, — отзывается Сапер. Капитан снова погружается в молчание. Но в конце концов он, ко всеобщему изумлению, произносит:
— Я разделяю мнение тех, кто выступает за уход с границы. Я уже некоторое время назад пришел к выводу, что наша служба здесь более не требуется империи и что если мы хотим быть полезны стране, мы должны перебазироваться куда-либо в другое место.